КТО ОН, “МЕДНЫЙ ВСАДНИК”?
Ольга ЧАЙКОВСКАЯ
Петру Первому сильно повезло в его посмертном бытии: о нем много писал Пушкин, а Петр у него на редкость хорош – умен и талантлив, благороден и великодушен – фальконетовский бронзовый царь на Сенатской площади это ежечасно подтверждает.
Но уж если мы получили Петра из рук Пушкина, значит, великий поэт несет ответственность за тот образ, что так прочно утвердился в нашем общем сознании. Правда, позднее о Петре неистово спорили: одни считали его благодетелем России, другие – губителем русской культуры, но в конце концов установилось ровно-почтительное к нему отношение, историки разрабатывали тему великого реформатора и просветителя. И как-то так получилось, что Петр одиноко высится посреди своей эпохи, словно нет у него достойной его команды и нет за ним и страны. Будто до него в России никто ни о чем серьезно не думал, никто и не работал, пока сам он не взялся за топор. Благодетель России. Спросите любого, и вам ответят: при нем был порядок. Д. Гранин, автор недавно вышедшего о Петре романа, когда его спросили, как он относится к своему герою, ответил: “Я им любуюсь”.
Неспокойно на русско-польской границе, крики, звон оружия, глухие удары топора; тут же телеги, полные скарба и ребятишек, тут же стоят женщины и старики, с тревогой ждут они исхода схватки. Это беглая русская деревня хочет прорваться в Польшу, под пана, под ксендза, только бы подальше от русского царя – такое можно сделать только с отчаяния.
Перед нами не случайный эпизод, вырванный из общего исторического контекста, – бегство крестьян при Петре приняло размеры истинной катастрофы, бежали к казакам на Дон, бежали в Польшу, бежали в леса к разбойникам; разбойничьи отряды от этого так разрослись, что уже стали захватывать помещичьи усадьбы, – и Петр ничего не мог с ними поделать.
Чтобы понять, что такое Петр, надо бы представить себе, что происходило при нем в стране, это тем более необходимо, что социальные преобразования царя были столь резки, что напоминали собой землетрясения, когда сдвигаются уже целые пласты земной коры. В рамках настоящей работы это невозможно, и мне остается только отослать читателя к моей работе о Петре, помещенной в журнале “Звезда” (март, 2001 г.), где сделан соответствующий обзор. Отметим только: Петр вел политику беспощадного закрепощения народа и гнал Россию обратно, в глухой феодализм. Трудно поверить, но даже само дворянство, господствующий класс страны, было закабалено обязательной и пожизненной государственной службой (за неявку на службу у “нетчика” отнимали его владения, а самого его объявляли вне закона). Разрешив заводчикам покупать крепостные деревни, Петр повел ранний российский капитализм путями крепостничества, лет на пятьдесят (по мнению специалистов) задержав тем самым промышленное развитие России.
На этой-то чисто крепостнической основе и стал он строить – сколачивать! – свою державу.
Именно тут и обнаружились его колоссальная одаренность, точность расчетов, сила удара, ураганная стремительность к цели, постоянство в стремлении ее достичь. И неслыханная работоспособность.
Он начал рано, уже в Преображенском создал свою гвардию, которая любила его и до конца была ему верна. Тогда же, в Преображенском, создал он первый орган политического сыска, знаменитый Преображенский приказ, во главе которого поставил князя Ф.Ю. Ромодановского, которого сам называл зверем и которому безмерно доверял. Еще в 90-х годах приказ получил право вести следствие и вершить суд по политическим делам, потом это право стало исключительным. Получая от царя все новые и новые полномочия и привилегии, приказ рос как на дрожжах. Первоначально его сотрудники выезжали на места, потом действовали через другие приказы, потом, уже ни с кем не считаясь, отдавали распоряжения непосредственно местным властям. От Ромодановского во все концы летели “нарочные посланцы”, людей хватали и отправляли в Москву, причем местной власти, будь то хоть воевода, хоть губернатор, было запрещено вникать в суть дела – одна из важнейших привилегий тайного политического сыска. Так был создан институт, России до тех пор не известный, учреждение нового типа, получившее в стране непомерную и бесконтрольную власть.
Преображенский приказ занимался государственными преступлениями, формально это были покушения на власть, измена, бунт и т.д., а на практике в основном – так называемые “непристойные речи”, к ним причислялась любая критика власти, любое недовольство ею. Дело всегда начиналось с извета (доноса), основным методом ведения следствия была пытка (дыба, дыба с кнутом, дыба с огнем), никакими правилами не ограниченная – пытали, пока не “сознается”. Считалось, что приказ никогда не ошибается, оправдательных приговоров он практически не знал. Нас учили, что петровские казни – это расправа с боярством, однако протоколы Преображенского приказа показывают с очевидностью, что жертвами его становились по преимуществу крестьяне (около 50%), посадские (около 40%), что до дворянства и высшей знати, они попадали сюда редко и наказывались мягче. Приказ работал в самой гуще народа.
Политическое дело возникало обычно на чьем-то дворе, в чьей-то избе, на рынке или в кабаке – словом, там, где был подслушан разговор. Преступным считалось жалеть казненных, сочувствовать Евдокии (первой жене Петра, которую он насильно постриг в монастырь). Нельзя было жаловаться на тяжесть поборов и рекрутчины, на любые нововведения Петра. О царе вообще было страшно высказываться. Однажды Ромодановский пытал солдата, который произнес пословицу: “За глаза и царя бранят”, – требовал, чтобы сознался, от кого ее слышал. Страшное то было учреждение – и странное. Обычные наказания: смертная казнь, “урезание языка”, вырывание ноздрей; ссылка в Сибирь вместе со всей семьей казалась царской милостью. Пришел в приказ донос на солдата-новобранца Григорьева: он, мол, задумал писать жалобу, что им, солдатам, не выдали положенных им сухарей. Не зная московских обстоятельств, он простодушно решил написать сестре царя Софье (давно уже заточенной в Новодевичьем) – однажды из дворца вышла богато одетая женщина и стала разговаривать с солдатами из караула, Григорьев решил, что она и есть Софья, – так он и рассказал, когда его схватили. Один искал правосудия на уровне сухарей, другая со скуки вышла на крыльцо поболтать с ребятами из караула; она отделалась легко, после плетей ее сослали в дальний монастырь (зачем, мол, вообще говорила с солдатами), а того, кто хотел подать жалобу, но так и не подал, урезав язык, положили на плаху, но не казнили, а сослали в Сибирь.
В основе политического преследования всегда был донос – однако практика обычного доноса была стихийна, следовательно, неуправляема, а царю нужен был постоянный источник извета, и он создал институт фискалов, секретных сотрудников; бесконтрольные и безнаказанные, они тайно выведывали и выслеживали, тайно же и доносили; если донос оказывался ложным, никакой ответственности за это они не несли.
Между тем Петр продолжал строительство своей державы. В числе крупнейших преобразований его называют реформу армии, которая была его гордостью, но мало кто знает, что в эту армию брали с пятнадцати лет и служба была пожизненной (тут тоже была своего рода крепостная зависимость). И совсем уж никто не знает, что, кроме своих прямых обязанностей, армия несла еще и полицейские функции, это особенно отчетливо проявилось в те годы, когда Петр проводил реформу податной системы (заменял подворную подать подушной); этой реформе население, как крестьяне, так и дворяне, упорно сопротивлялось, тогда в дело были введены карательные отряды, армейские или гвардейские. Вот донесение о работе “на фронте реформы” некоего полковника Строева. “От него, полковника Строева, пытаны кнутом и бито – дворян – 11; из них умер один; держано в казематах дворян – 7, из них от тесноты умер один; дворянских жен и дочерей держано – 6; людей (дворовых. – О.Ч.) и крестьян, пытано и кнутом бито – 71, из оных умерло 10…” – деловой отчет о проделанной работе.
Между тем оказалось, что постоянная армия обходится куда дороже, чем феодальное ополчение или стрелецкие войска – они в мирное время расходились по домам, а регулярную армию нужно было содержать круглый год. Содержали ее за счет налогов, собирали их чиновники, к рукам которых немало прилипало государственных средств, и Петр ничего не мог с этим поделать. И тогда он придумал меру чрезвычайную и поразительную – посадить армию на шею крестьянина непосредственно.
Вся Россия была поделена на уезды, где должны были расселяться полки. Подсчитали: годовой расход на одного пехотинца составлял 28,5 рубля, значит, содержать его должны были 47 крестьян (а кавалериста, соответственно, – 57). Солдат селили по дворам. Этот всероссийский постой был по существу военной оккупацией русской деревни.
Сама армия подать и собирала (Ключевский сравнивает это армейское вторжение в деревню с нашествием татар времен Батыя), нередко с применением пыток. Армия, как и царь, была заинтересована в том, чтобы налогоплательщики оставались на своих местах, и старалась выполнить возложенную на нее царем обязанность – следить за крестьянами, как бы не убежали, и ловить их, если им удалось убежать.
И, наконец, гвардия. При слове “гвардия” в нашем представлении возникает образ блестящей военной молодежи, а петровские гвардейцы были усердными служаками (и в народе их прозвали “железные носы&rdquo ;), гвардейские офицеры служили Петру контролерами и надсмотрщиками, заседали в Сенате, чтобы о нем потом донести, были приставлены к полководцам, чтобы за ними следить (невежественные, они вмешивались в дела, которых не понимали), их ненавидели и боялись; наконец, из них были созданы новые органы политического сыска (“майорские суды&rdquo ;), на основе одного из них возникла знаменитая Тайная канцелярия, которая в заплечных дел мастерстве затмила своего преображенского предшественника. На основании какого права работали эти петровские учреждения? Петру не раз осторожно напоминали: великий царь должен быть и великим законодателем. Петр не внял этим советам: его собственная воля – вот единственный закон, который он признавал. Единственным памятником его кодификации был Воинский устав, невероятный по свирепости (к примеру: за поругание икон отрубали голову, но предварительно прожигали язык каленым железом, за чародейство – сжигали живьем и т.д.). Велением Петра этот чудовищный Воинский устав и стал законом, на основании которого осуществлялась в России судебная власть.
В работе по созданию государственного аппарата был у царя и еще один могучий союзник.
Молодой Петр был за границей, когда узнал о Стрелецком бунте (1698), и тотчас кинулся в Москву. К его приезду бунт был уже подавлен и зачинщики казнены, но царь пришел в бешенство (почему их казнили, а не пытали, чтобы выявить сообщников), и задумал он грандиозный спектакль. В Москву везли и везли схваченных стрельцов, день и ночь работал Преображенский приказ, было создано еще 13 его филиалов; у всех московских застав стояли плахи, когда их не хватало, клали бревна (на каждой помещалось до пятидесяти стрелецких голов); не хватало палачей, звали добровольцев. Вот старинная гравюра: Красная площадь, на ней как бы развернут военный парад, рядами стоят полки, но, если присмотреться, они не стоят, у всех ноги не достают до земли, это повешенные. Ужас был еще ив том, что царь запрещал хоронить тела казненных, они оставались на плахах, виселицах и колесах. Какова-то была в те дни Москва с ее вороньем, одичавшими собаками и разжиревшими крысами.
А тут еще оказалось, что царь собственноручно рубит головы. Это было потрясением. Народ веками учили: царь – надежда-государь, отец, заступник, с сознанием этого людям было легче жить. Эти вековые народные верования Петр и громил теперь своим топором. Затем и громил, чтобы ужас, который он внушал народу, стал беспредельным.
Те, кому дорог привычный образ Петра, героя и просветителя, стараются как-то его оправдать и, разумеется, вспоминают о его военных заслугах и воинской славе, о блестящей полтавской победе. Да, была великая слава, но был и великий позор. Когда Петр в 1700 году, осаждая Нарву, узнал, что Карл XII идет на помощь своим, осажденным, наш царь бежал в панике, один, бросив армию, – и она погибла. И была Полтава. Но через два года, в 1711 году, он гордо повел армию против турок, загнал ее в погибельный мешок, вынужден был заключить неслыханно позорный мир.
Когда кончилась Северная война, царь, счастливый, поздравил народ с победой, обещал ему, что он отдохнет от тягот войны, – и тут же объявил новый набор, собравшись в Персидский поход (целью которого, говорят, был путь в Индию). Тоже очень трудный и России совершенно не нужный. Именно в это время из Астрахани Петр послал в столицу указ, устанавливающий новый критерий при сборе подати. Теперь обязаны были платить новорожденные младенцы, старые старики, равно как и “слепые и весьма увечные, и дряхлые, и дураки, которым, хотя, конечно, действия и пропитания себе никакого не имеют”. Все, разумеется, понимали: за больных и убогих платить будут здоровые и сильные. И все-таки ощущение некоего психического сдвига тут невольно возникает. Война сожрала Россию, в ее огне сгорали тысячи молодых жизней, цвет нации, деревни опустели, те, кого не взяли в солдаты, погибали на бессчетных стройках каналов, крепостей Петербурга. Петр доскреб деревню до дна – и вот нашел новый замечательный источник дохода – скребите, мол, глубже.
Когда Петр закупал за границей табак и купцы спросили его, зачем, если русские считают грехом его курить, царь хмуро ответил, что переделает своих подданных, лишь только вернется домой. И в самом деле, сразу же по возвращении он вышел к придворным с большими ножницами и стал всем им собственноручно стричь бороды. Меншиков ему помогал, да и шуты весело взялись за работу. Вскоре (1699) был издан указ, запретивший носить бороды всем жителям России (исключая духовенство, а потом и некоторые категории крестьян). В том же году русским было запрещено носить русское платье. Легкое ли дело, побрить и переодеть всю страну, но молодой царь, уже тогда обнаружив административный гений, победил, а историки отнеслись к этому его успеху с добродушным легкомыслием, причем реакционная русская борода была противопоставлена прогрессивным царским ножницам.
То был огромный удар для страны – для человека допетровской Руси борода была не просто знаком достоинства, но глубоко религиозным символом: ведь Христос был бородат, сбрить бороду значило исказить божественное в человеческом облике и оскорбить Христа. И каково было унижение любого, независимо от сословия, когда его хватали на улице и насильно брили! И каково было всеобщее возмущение, когда эта охота за людьми, как всегда у Петра, отлично организованная, развернулась по всей стране – и на улицах, и на дорогах стояли заставы, сопротивление было бесполезно. Человек, прошедший через подобное надругательство, бывал потрясен. “Я жить не хочу, – кричал некий крестьянин (попавший за это в приказ), – если у меня бороду сбрить!” И князь Иван Хованский тоже с отчаянием спрашивал своего духовного отца Григория Талицкого, как ему жить, если ему сбреют бороду. Сколько было тут инсультов и сколько инфарктов?
Легенда о том, будто бы Петр был обожаем русским народом, оформилась и широко распространилась при Николае I, и никто, кажется, не заметил, в каком странном обличье предстает при этом сам русский народ. Можно подумать, что он с удовольствием побрился, натянул немецкие штаны и с трубкой в зубах пошел провожать в рекруты сыновей и братьев. Или и того хуже: он начинает представляться некоей огромной коровой, которая, позволяя себя доить, никогда при этом не мычит и не бодается. Подобное представление действительности никак не соответствует.
Надвигавшейся на него огромной беде, крепостному праву (а этот процесс пошел особенно резко со второй половины XVI века) народ сопротивлялся как мог. И восставал, и бежал, и протестовал устами своих писателей и проповедников. Человек, образ и подобие Божие, не может быть порабощен, говорили они. Крепостное право на земле установлено дьяволом, Христос для того и спускался сюда, чтобы своей кровью выкупить у нечистого закрепощенный народ.
Народ был великий мечтатель, и мечтал он вовсе не о бунте, но о мирной и спокойной жизни, а главное – о свободе и “блаженном труде”. Эти горячие мечты переплавлялись в твердую веру, что существуют где-то счастливые вольные монастыри, стоит под водой благословенный град Китеж, и цветет где-то “за морями на семидесяти островах” земной рай, Беловодье, царство мира и свободы; вера в него была так велика, что целые деревни снимались с места и шли, полные надежд.
А какие легенды бродили в народе о мудрых и справедливых мужицких царях. Вот одна из них – о “темничнике” (то есть узнике, заключенном). Явился к нему дьявол и сказал, что сделает его царем, если тот отдаст ему свою душу. Узник согласился, однако и сам выдвинул условие: за три часа до смерти дьявол должен его предупредить. И стал темничник царем, и настала в стране пора мирного спокойного труда, и “весь народ переменился: из татей и разбойников, пьяниц и других злодеев сделались мирными и трудолюбивыми жителями”.
Дьявол сдержал обещание и предупредил царя за три часа до смерти, а тот призвал палачей и приказал себя четвертовать, так мученической смертью он спас свою душу. Согласитесь, эта штука сильнее, чем “Фауст” Гёте. Герой гётевской трагедии хотел победить дьявола великим добрым делом, строительством плотины, но не разглядел коварства нечистого, который возводил лже-плотину, назначенную погибнуть; роковой договор его с дьяволом был аннулирован вмешательством небесных сил. А наш народный Фауст, все предвидев и рассчитав, догадался, как поступить ему, чтобы и сделать народ счастливым, и душу свою спасти. Сильный, благородный человек – таким, по представлению простых людей, должен быть истинный царь. Словом, жива была народная душа.
Беглый крестьянин Кузьмин где-то на дороге встретился с коломенской “жонкой”, разговорились, стали жаловаться на тяжкую жизнь, и оба в связи с этим пропали в Преображенском приказе.
Политическое дело, как мы уже говорили, могло возникнуть во дворе и в избе, видите, могло и на перекрестке дорог.
Такие разговоры, однако, шли повсюду, по всей стране. “Годы стали голодные, а подати у нас великие, а ныне пришел указ с нас же взять за ветчинное сало по рублю (огромная сумма для крестьянина. – О. Ч.). Бог знает, неведомо как стало и быть, чем платить”. “Да у нас же взяты на Воронеж (на верфи. – О. Ч.) на вечное житье плотники” – отметим, крестьян на строительство брали и пожизненно.
Голоса тех, кто погибал и погиб в приказе, дошли до нас неискаженными: подьячие приказа добросовестно, слово в слово записывали все, что говорили допрашиваемые, благодаря этому сквозь крики пытаемых и стоны умирающих можем мы расслышать голос повседневной жизни, самой тихой и беззащитной, – как бьется она в сетях государственного политического сыска. Вот мы слышим, о чем говорит коломенская “жонка” с беглым крестьянином: “Бог дал нам государя, Тульскую дорогу всю выел и теперь нашу пошел щипать”.
Уличная сценка: какой-то монах (как видно, нечто вроде тогдашнего деда Щукаря), потешая толпу, говорит: дела, мол, у него хороши, если так пойдет, он возьмет “за себя царицу” (намек на Екатерину, бывшую прачку). Никакого почтения к священной особе, совершенное панибратство. Вот кто-то “бранит царя матерно” за то, что тот “табак велит тянуть”; кто-то, натягивая немецкое платье, клянет того, кто его придумал, говорит, что с удовольствием бы его повесил.
Две женщины разговаривают меж собою: “Какой он царь – он крестьян разорил с домами, мужей побрал в солдаты, а нас с детьми осиротил и заставил плакать вечно”. Эти тоже ругали царя “бранными словами”.
Люди не только гневались, но и пытались понять, как это могло случиться, что русский царь губит свое царство. “Какой он царь, – говорил о Петре новгородский торговый человек, – он вор, а не царь, царишко, государство все разорил и у нас, посадских людей, торги отнял”, – ясно, что купец считает: царь не имел права так поступать. А вот гордая речь другого (подвыпившего) купца: “Великий государь передо мной кругом виноват, и если он, государь, со мной съедется, я его под бок ткну”. Каково?
Снова крестьянин: “Царь не бережет своих крестьян”, хотя мог бы понять: “кабы нас не было, так бы и его, государя, не было”, – очень высокий уровень общественного самосознания.
Но более всего людей поражала нечеловеческая жестокость Петра. В глазах народа он потерял человеческий облик. “Без того он жить не может, – говорила посадская дочь, – чтобы ему некоторый день крови не пить”. А вот совсем другая о том же: “Которого де дня государь и стольник князь Ромодановский крови изопьет, того дня и те часы они веселы, а которого дня они крови не изопьют, и того дня им хлеб не есца”.
Жила в Петербурге Авдотья Журавкина, жена боцмана, но тот скитался по кораблям – кстати, вот еще одна серьезная проблема того времени: за огромными цифрами рекрутских и работных наборов мы видим толпы уходящих мужиков, но забываем о толпах русских баб, которые их провожали, тему вдовства и сиротства. Так что семью Журавкиных можно назвать образцово-показательной семьей времен петровских реформ: муж во флоте, жена в работницах кого-то из посадских.
Однажды к Авдотье пришла ее подруга Федора Баженова, она была замужем за преображенцем, но преображенцев не любила.
Авдотья жаловалась, что болеет, особенно сильно с тех пор, как довелось ей увидеть: на площади “возле каменного столба” живьем сожгли человека. Разговор зашел о казнях. Они были дома одни.
Как-то Федора навещала мужа, который сильно пил и сидел под арестом, к ним подсел денщик капитана-преображенца; выпили, Федорин муж захмелел, а сама она рассердилась и сказала, что он человек пустой, ему нельзя доверить никакой тайны. Денщик так и кинулся – какой? И Федора рассказала: говорят, будет смута и царь погибнет. Утром денщик кричал “слово и дело”. В Тайной канцелярии Федоре обещали свободу, если она скажет, от кого слышала “непристойные речи”, и смертные муки, если не скажет. Она не вытерпела и назвала Авдотью, которая о смуте и царе ничего не говорила. Схватили Авдотью, она выдержала и дыбу, и кнут. По инструкциям застенка полагалось делать в допросе перерыв примерно с месяц, чтоб затянулись раны, тогда новая пытка будет уже непереносима. С Авдотьей пытку прерывали и снова начинали не раз, она не сдавалась. Видя ее мужество, и Федора отказалась от своего оговора, теперь подруги были вдвоем, они так и не признались. Их послали в Пусто-озеро, монастырь под Архангельском. Искалеченные пыткой, они шли туда пешком.
Ах, Авдотья Журавкина, боцманская жена-не-жена! Та, что не могла забыть человека, заживо сожженного у нее на глазах. Тенью прошла она мимо нас – воплощенное достоинство. Из нее хотели сделать рабу, она не позволила им этого сделать.
Между тем народная мысль упорно вела свое следствие, пытаясь понять, почему русский царь так безжалостен к собственной стране. Первая мысль была – он подменен, истинный царь томится в плену, а на престоле немчин. Однако немчин все же человек, а этот, покакрови не выпьет…
И тогда народ догадался – на царском престоле сидит антихрист.
Древнерусский человек часто слышал об антихристе, знал, что это посланец сатаны, он явится в мир и никто его не узнает. И вот он явился. Один царевич догадался, кто он такой, оттого и был замучен.
По всей России пошла эта волна. От дома к дому, от избы к избе, шепотом на тайных собраниях, громко на площадях. Народные проповедники кричали, предупреждая народ: на царский престол сел оборотень. Их хватали и жгли, но от пламени их костров народное движение – а тут можно говорить о народном движении – разгоралось жарче.
Были ли они правы, говоря об антихристе, – рассмотрим этот вопрос хладнокровно.
Христианская демонология создала весьма убедительный образ нечистого – он коварен, он глумится над людьми, соблазняет их, раздувая в них самые низкие пороки, и тем самым обрекает их души на вечные адские муки.
Тут нельзя было не заметить сходства: дьявольский соблазн таится в указах царя о доносительстве, он и тут был новатором: ввел плату за донос, который был объявлен святой обязанностью каждого гражданина, каждого доброго христианина. В своих указах, а они градом обрушились на страну, царь сладко уговаривает: пусть изветчики ничего не боятся (царь-де всегда защитит), если кто на злодея донесет, ему “за такую его службу богатство того преступника движимое и недвижимое отдано будет, а буде достоин будет, дается ему и чин его, и сие позволение дается всякого рода людям от первых даже и до земледельцоф”. Царство полной демократии! В своих указах Петр приводит немыслимо соблазнительные примеры: казнен дворянин – изветчик получил его деревни, казнен купец – изветчик получил его лавку и привилегии. Награды бывали огромные.
Но и это, оказывается, еще не предел. Петр решился на невиданный шаг: он уничтожил тайну исповеди!
Таинство исповеди – одно из важнейших таинств христианской религии, верующий как бы оказывается стоящим перед Богом и раскрывает ему свою душу, эта встреча происходит в глубокой тайне, каждый священник, вступая в сан, клянется свято ее сохранять. И вдруг – постановление Синода: “Если кто при исповеди объявит духовному отцу своему некое несделанное, но еще к делу намеренное от него воровство”, отпущение грехов ему не давать, “но донести вскоре о нем, где надлежит”. Если же духовный отец на прихожанина своего не донесет и куда следует его не доставит, “по лишению сана и имения, лишен будет и живота” – смертная казнь за соблюдение тайны исповеди!
Превращение священника в тайного царского шпиона было духовной катастрофой и для него самого, и для его прихожанина. Легко предположить, что в этих условиях прихожане старались уклониться от исповеди, но у Петра и тут все было предусмотрено: исповедь была обязательна, уклонение от нее каралось очень крупным штрафом. Более того, местная власть должна была следить за тем, насколько искренен верующий на исповеди, того, кто “исповедуется и не исповедуется”, тоже крупно штрафовали.
Царь создавал климат, в котором легко и быстро размножалось племя Иуд.
А уж по части глумления Петр был не просто мастером – виртуозом.
Кто поверит, что он с его умом всерьез собирался переделать своих подданных, сделать их “новыми людьми”, насильно их обривши и переодевши? Эта многолетняя всероссийская кампания была не только царской забавой (хотя была и забавой; однажды, когда царь кутил в своем кругу, поймали местного мужика, обрили ему полбороды и отпустили со смехом), тут ясно видно стремление унизить достоинство народа (тем более что унижение было, так сказать, бытовое и ежедневное), сломать его волю. Ставка на формирование затравленного рабского сознания.
По улицам Москвы мчат сани, в них не кони запряжены, а визжащие свиньи, везут они гроб, в гробу – тело давнего врага Петра боярина Милославского, умершего лет пятнадцать назад. Сегодня на площади казнят единомышленников боярина, и тот, по мысли царя, должен на их казни присутствовать. Нет сомнений, Петр хотел поразить Москву, доконать ее колоссальным кощунством разрытой могилы и надругательством над мертвым.
Когда Григория Талицкого, знаменитого народного проповедника, наконец схватили, Петр приговорил его с товарищами к четвертованию, но этого ему показалось мало, и он придумал особые муки: коптить их над огнем. Казнь, прошу заметить, взятая прямо из арсенала преисподней.
Колокола гудят над городом, и пушки палят, движется по улицам странная процессия, своим грохотом и визгом заглушающая даже колокольный звон. Каждый участник ее на чем-то бренчит (хотя бы на балалайке!), во что-то дует (хотя бы и в собачий свисток!), во что-то лупит (хотя бы и в сковороду!). Это шествие ряженых, одеты они затейливо – кто китайцем, кто шутом, кто нищим в лохмоть