Серые дожди размывают тысячи километров асфальта, которым мы замуровали зелёные леса и травы. Эти потери совсем недавно были омыты слезами романса молодых тигров, задавленных колёсами размером с луну, и я стою среди пик-антенн и монотонных бетонных сооружений, раскинув руки в стороны и моля небо о том, чтобы оно поскорее стёрло нас с лица земли, чтобы волны смыли нас раз и навсегда с лица израненной планеты. И вот колючая проволока уже обвивается вокруг безнадёжно испорченных холодных тел мёртвых птиц, небо стало гораздо ниже чем мы себе его представляли тогда, в детстве, с ободранными в кровь коленками возвращаясь домой и таская сладости, теперь они пропитаны испарениями ядов, которыми мы столько лет травим любящих друг друга мышей и даже не подозреваем, что громкий скрежет, который мы слышим по ночам — это не уличные аварии, а болевые искривления в остывающих и исчезающих душах. И я бы хотел отдать всё что угодно, чтобы вырезать из истории земли тот день, когда уличные мальчишки обливали бензином крохотных котят и чиркали спичкой, я бы хотел просто упасть на колени перед сбитой на дороге собакой и уснуть, обняв её, чтобы наутро меня нашли испачканным её кровью и чистейшей совестью, которой нет ни у одного человека на свете, а в итоге я только в очередной раз иду на озеро, чтобы изранить нежные губы рыб металлическими крючками и подержать в руках маленькие и сладкие от любви ко всему сердца; вырванные из гнёзд птенцы ударяются о битое стекло и бетон, чтобы тотчас быть захороненными пылью из нашей кожи и волос, а мы беспечно идём на работу и даже не думаем о стенаниях сотен тысяч деревьев, оторванных от своей любимой матери — земли, о существах, которых мы разлучаем друг с другом, о коже, которую заживо сдираем с них. Клапаны сердца звучат как флейта, если в них выдохнуть воздух — так нам говорили почтенные учёные — и мы им верили, в сотый раз пересматривая по телевидению одну и ту же чёрно-белую передачу, где оркестр с сердечками разных размеров в ладонях выдувают весёлые мелодии; я слышал временами шорох волн при ударе на берег, он совсем не похож на звук, издаваемый огромным добрым китом, когда в его тело вгоняют копья и ножи, когда он захлёбывается кровью, коей окрашен весь океан до берегов; шорох волн совсем не похож на мучительное забытье медленно умирающей акулы, когда ей срезали плавники, как срезают прекрасные цветы в поле; шорох волн совсем не похож на плач трёхногой рабочей лошади, которая так много лет служила под жестокими ударами, таская тяжести, и вот сейчас её ведут на скотобойню — я бывал там однажды и видел слезу, теряющуюся в короткой шерсти, она взглянула мне в глаза будто сказав что-то на своём языке, и я явственно ощутил, что будь у неё человеческий голос, он был бы таким сдавленным и неживым, что от одного только звука хотелось бы умереть самому; она прошла мимо меня, и тогда я вспомнил тысячи ржавых клеток и миллионы напуганных и потерявших всякий смысл взглядов, полусогнутые в вечном страхе лапы израненных лис и взгляд снизу вверх огромных, чёрных и влажных глаз, уже слепых от вечного мрака погребения. Звук скрипки слышится отчётливее, когда сгорают миллиарды зелёных, живых листьев и ударная волна затрагивает каждый миллиметр воздуха — я тяжело оседаю на бетон и хватаюсь за волосы, сгибаясь пополам, на секунду так ясно почувствовав эти вселенские страдания, эти мучения птенцов, ломающих хребет об асфальт, эту немую агонию трёхногой лошади, запряжённой и вспахивающей огромных поля серьёзного человека с большим кошельком, этот оглушительный шорох бумаг в миллионах офисов, который заглушил собой звук тихого ветра в траве, этот плач детей, разлучаемых с матерями, когда с них заживо сдирают шкуру и полуживые тела оставляют медленно умирать на холодном кафеле, давно пропитавшемся кровью разных поколений; небо нависает уже над самыми крышами многоэтажек, но никто ничего не замечает, никто не видит кислотных снегов и бесконечных ливней, превращающих бензиновые лужи в бурные реки слёз, которые огибают подворотни, дребезжащее стекло — наша колыбельная, неестественные прямые линии выедают наши глаза, а выхлопы сворачивают наши ещё в молодости бессмысленно прокуренные лёгкие. Я не могу подняться с асфальта — я почти сросся с ним, ведь мы, люди, так похожи на камни — мы практически одно целое. И сколько я ни повторяю себе: всё хорошо, всё что я делаю — естественно и нормально, так делали и будут делать всегда — мои пальцы до крови царапают ключицу, когда я в какой раз вспоминаю нежный карий глаз лошади, пропитанный слезой; прокручиваю в памяти тот момент, когда я опускаю взгляд и вместо четырёх копыт вижу только три. ©️