вечер струился мглою в карман ветровки.
я замерзала, стоя на остановке.
снег не ложился, ещё на подлёте тая.
в общем, тогда я и повстречала кая.
он дожидался маршрутки в свои владенья
и улыбался, тысячный день рожденья
свой отмечая. грея глинтвейн в стакане,
мальчик с глазами северней всех сияний,
ярче далёких звёзд и прекрасней тоже,
спрашивал двухрублёвку у всех прохожих.
он говорил, что напился бы, дай лишь повод,
больше нет сил возвращаться в трескучий холод,
к стойким морозам, но выбор тут или-или.
он улыбался — губы слегка кровили.

он показал, как смеялся (когда не плакал).
он рассказал, как сползал поначалу на пол,
как колотил по прозрачным дверям руками,
как пережил сотни лет за семью замками
и наконец-то собрал это слово — «вечность» —
но на конечной лёг небосвод на плечи,
а до свободы опять не хватило малость —
годы и годы. я плакала и смеялась.
он говорил, королева ушла однажды —
и не вернулась. не позвонила даже.
герда забыла (или забила, может),
так что ему просто пришлось, похоже,
взять и остаться. не бросишь же, в самом деле,
льды и морозы, вьюги, снега, метели…
выбраться в город — ровно лишь раз в столетье,
и возвращаться. мы же, мол, все в ответе
перед вот теми, которых мы приручили.

он говорил, а автобусы уходили.

десять. одиннадцать. полночь. и пол-второго…
он говорил — я ловила любое слово.

я замерзала, грея его ладони.
он говорил, что устал восседать на троне,
что от короны лоб рассекла полоска,
только безумец думает, будто просто
править снегами в вечно-морозном замке.
тысячелетний мальчик в смешной ушанке
мне улыбался, а сам — мерзлота и тундра.
мы разошлись, не соврать бы, почти под утро.
солнце вломилось в город, искрясь, сверкая…
… в общем, тогда я и полюбила кая.

он на прощанье обнял меня несмело.
больше мы не встречались.
такое дело.

(с) Дарёна