Когда наблюдаешь, как два обыкновенных нынешних человека, которые только что случайно познакомились и, собственно, не ждут друг от друга никаких материальных выгод, — как эти двое ведут себя, то почти телесно ощущаешь, насколько плотно каждый человек окружён гнетущей атмосферой, защитной оболочкой, охранительным слоем, сетью, сплетённой из сплошных отклонений от душевного ядра, из намерений, страхов и желаний, направленных на ложные цели и отделяющих человека от всех других целей. Создаётся впечатление, что душе всеми силами не дают выразить себя, что всю её считают нужным оградить высокими заборами, заборами страха и стыда. Только любовь без желания способна разорвать эту сеть. И отовсюду, где она разорвана, смотрит на нас душа.
Редко, чрезвычайно редко встречаются люди, чья душа выявляет себя уже в обыденном разговоре. Они больше чем поэты, они почти святые.
Я сижу в железнодорожном вагоне и наблюдаю, как два молодых человека приветствуют друг друга, потому что случай сделал их на два часа соседями. Приветствие их кажется бесконечно странным, почти трагедийным. Кажется, будто эти два молодых человека приветствуют друг друга из немыслимой дали, из холода, с пустынных ледяных полюсов — я, естественно, имею в виду не малайцев или китайцев, а современных европейцев, — кажется, будто каждый из них обитает в крепости, сооружённой из гордости, уязвлённой гордости, из недоверия и холодности. Для внешнего наблюдателя то, что они говорят, кажется совершенным вздором, застывшими иероглифами бездушного мира, из которого мы постоянно вырастаем и рваные ледяные ошмётки которого постоянно висят на нас. В них мало или даже совсем нет души, кажется, они целиком состоят из организованного желания, из разума, намерения, плана. Они потеряли свою душу в мире денег, машин, недоверия. Им надо снова обрести её, и они заболеют и будут мучиться, если не выполнят эту задачу. Но то, что они обретут, уже не будет утраченной детской душой, а чем-то значительно более тонким, значительно более личным, значительно более свободным и способным к ответственности. Не к детству, не к первобытному состоянию должны мы стремиться, а дальше, вперёд, к личности, к ответственности, к свободе.
Здесь ещё нет и намёка на эти цели, на их предвосхищение. Оба молодых господина — не первобытные люди и не святые. Они говорят на языке повседневной жизни, на языке, который столь же мало подходит к устремлениям души, как и волосяной покров гориллы, от которого можно избавиться только постепенно, после множества робких попыток.
Этот первобытный, грубый, запинающийся язык звучит примерно так:
— Доброе утро, — говорит один.
— Здравствуйте, — отвечает другой.
— Вы позволите? — спрашивает первый.
— Пожалуйста, — говорит другой.
Этим сказано всё, что должно быть сказано. Слова значения не имеют, это чисто декоративные формулы примитивного человека, их цель и ценность точно такие же, как и у кольца, которое негр вдевает себе в нос.
Однако тон, каким произносятся эти ритуальные слова, крайне необычен. Это формулы вежливости. Но по тону они странно обрывисты, резки, скупы, холодны, чтобы не сказать злы. Для выяснения отношений нет ни малейшего повода, наоборот, молодые люди даже в мыслях не держат друг на друга зла. Но выражение лица и тон холодны, сдержанны, почти обидчивы. Блондин, произнося своё "пожалуйста", с почти презрительным видом поднимает брови. Чувства его не таковы. Он употребляет формулу, которая сложилась за десятилетия бездушного общения между людьми и служила им защитой. Он полагает, что должен скрывать свой внутренний мир, свою душу. Он гордый человек, он личность, он уже не простодушный дикарь. Но гордость его жалка и неуверенна, ему приходится окапываться, возводить вокруг себя защитные валы холодности. Эта гордость исчезла бы, появись на его лице улыбка. Но вся эта холодность, весь этот недобрый, нервный, заносчивый и в то же время неуверенный тон общения между "образованными" говорит о болезни, о неизбежной и потому безнадёжной болезни души, которая умеет защищаться от насилия только с помощью таких знаков. Как робка эта душа, как она слаба, какой юной и непризнанной чувствует она себя на земле! Как она прячет себя, как боится всего!
Если бы один из молодых людей сделал то, к чему чувствовал желание, он протянул бы другому руку, погладил его по плечу и сказал примерно следующее: "Господи, ну и прекрасное же сегодня утро, всё кругом так и золотится, а у меня каникулы! Не правда ли, мой новый галстук что надо? Слушай, у меня в чемодане яблоки, хочешь угощу?"
Заговори он так и в самом деле, другой ощутил бы необыкновенный прилив радости и растроганности, ощутил бы желание засмеяться и всхлипнуть. Ибо он почувствовал бы совершенно точно, что с ним заговорила душа другого, что дело здесь не в яблоках и не в галстуке, а исключительно в том, что произошёл прорыв, что к свету пробилось нечто, что и должно быть, но что все мы скрываем, следуя некоему соглашению, которое ещё давит на нас, но грядущий крах которого мы всё-таки уже ощущаем!
Он, стало быть, всё это почувствует, но вида не покажет. Он прибегнет к механическому защитному средству, употребит бессмысленный оборот речи, один из тысячи наших заменителей слов. Он немного помычит и скажет: "Да… гм… очень хорошо", или что-нибудь в этом роде и, мотнув головой, отведёт в сторону взгляд, полный оскорблённого, мучительного терпения. Он станет играть цепочкой от часов, смотреть в окно и с помощью двадцати подобных же иероглифов даст понять, что он ни в чём не признаётся и ничего не выразит, кроме разве что некоторой жалости к этому навязчивому господину.
Однако ничего такого не происходит. У брюнета в чемодане и впрямь есть яблоки, он и впрямь по-детски радуется чудесному дню, своим каникулам, новому галстуку и жёлтым башмакам. Однако если бы блондин вдруг сказал: "Скверные вещи происходят с валютой", брюнет не сделал бы того, чего хотела его душа, он не воскликнул бы: "Подумаешь, какое нам дело до валюты, давайте будем веселиться!", а с озабоченным лицом и глубоким вздохом произнёс бы: "Н-да, это ужасно!"