Он пошутил пошлую шутку и сказал "все, теперь ты моя, это ясно?" - такой вот довольно странный языческий ритуал.
Я откинулась на спинку стула и тупо моргала. Это совсем не ясно, а очень даже облачно, потому что если бы такое сказал Н., я бы долго не думая, опустила долу очи и поддалась, но это сказал не Н.
Я натыкаюсь на Его фотографии и съеживаюсь, потому что красивый божественно, золотоволосый, прозрачноглазый, Есенинский такой чуть-чуть (не зря Он его стихи любит), улыбается губами такими, что целовать бы и целовать, и лоб хочется гладить; люблю, когда Он в капюшоне.

У этого же юноши красота совсем другая. Все линии очень жесткие, нет той мягкости. Если у Н. извечная челочка чуть спадает, то у него (я буду называть его просто "этот юноша", потому что от букв начинает тошнить, а ничего другого я придумать не могу) волосы торчат кверху, с четким разделением на пробор сбоку. И вот он красив, тут не придирешься, но красота не моя, не хочется его дергать вечно, смотреть долго, гладить, проводить пальцем по контурам, ерошить голову ему, не хочется.
И принадлежать ему не хочется, и не можется совершенно. То ли дело в том, что Н. еще животрепещит (женщинка моя говорит, что странно это, не было у нас Большой Любви же, чтобы я так долго отходила от всего, а я и как объяснить не знаю, это просто нутром чувствуется, у меня там еще пока боль одна), то ли в том, что юноша этот мне не подходит. Я не знаю. Но охота зарыться в мох и проспать до лета, чтобы никто не давил, не обязывал, не присваивал.
Отпустите меня все, дайте мне самое себя растоптать, а тогда я, может, заново посмотрю на все и вдохну полной грудью.
А пока мазохистическое начало усаживает меня на электрический стул и периодически дает ток. Вот так меня и прошибает разрядами, но никак не сожжет что-то, хотя согласна была бы уже.