У круглого сироты без друзей есть шанс начать новую жизнь в незнакомом городе, построив свою безупречную репутацию. Когда умирает кто-то близкий тебе, его разум перестает существовать как в его собственной голове, так и в более глобальном понятии памяти общества. Иными словами, если дерево упало, но никто этого не видел – значит, что в действительности этого не было. Если последний свидетель умер – это наверняка приравнивается к отсутствию нематериального воплощения тех событий, память о которых он нес.
Допустим, мой дедушка был неплохим человеком, быть может, излишне строгим, холодным и дисциплинированном, и все же случился инцидент, забыть который было бы для меня благом, но разве может совесть быть чиста, покуда хоть единая душа о том помнит? Я могла бы сказать: «Послушай, помнишь то-то то-то? Давай забудем», но только больше разворошила бы улей воспоминаний пожилого человека. Когда он умер, я почувствовала облегчение, но ни разу не печаль. Какая отрада для патологического лжеца наоборот, человека, который врет, чтобы показаться нормальным: теперь это будет делаться легче и спокойнее хотя бы на малую долю! Я могу сказать, что у меня не было деда. Что он был, но я совсем не помню его. И уж точно больше никто не посмеет опровергнуть факт отсутствия того ужасного случая. Мне ничего не стоит поверить в новую идеальную легенду. Когда умрут бабушки, папа и мама, что я буду чувствовать тогда? Наверное, мне будет несколько не хватать матери, но возможность жизни с чистого листа стоит смерти всех, кого я знаю, вернее, всех тех, кто знает обо мне что-нибудь, не соответствующие образу того человека, которым я хочу быть – что-то щекотливое, неприятное.
Я не люблю цинизм и эту моду на аморальность, но вряд ли больших душевных терзаний мне составит сделать какую-нибудь глупость, сказать что-нибудь невпопад, на важной олимпиаде сдать комикс вместо сочинения, написать эссе по «Преступлению и Наказанию» с «провокационными и опасными мыслями». Сейчас, когда даже в минуты помутнения рассудка, когда даже после них я не испытаю большого стыда, катастрофического сокрушения, мне все равно. Но детство? Словом, лучше бы его не было.
Не существовало жизни до 12 лет. Что-то во мне изменилось тогда, и из трупа жизнерадостного альтруиста вылезло новое существо с новой судьбой: в слизи, в грязи, нелюдимое, депрессивное, жестокое и вместе с тем склонное к самобичеванию. По канонам жанра я должна сесть в какую-нибудь омраченную грустью позу, приложить ладонь ко лбу и, проглатывая слезы, твердить: «Что же с нами стало?». Но я рада этой внезапной перемене. Почему бы и нет? Есть люди, которым нравится бить других людей, есть люди, которым нравится есть других людей, есть те, кто не мыслит жизни без причинения себе увечий физических, есть те, кому важно причинять себе увечья душевные. В собственном внутреннем королевстве давеча был выпущен в свет манифест «О праве на грусть, отвратительность, злость и другие социально порицаемые черты» и это существенно повлияло на жизнь, собственно, в королевстве.
Отныне моя миссия – стать человеком, и большим, чем любой из тех, кто им родился. Я оплачу любую цену, которую может потребовать эта метаморфоза. Стереть из истории мира свое прошлое и настоящее, перенести тяжелейшие утраты и страдания, не переступив через принципы и не потеряв при этом чести, а если уж и переступить, и потерять, то сделать это с втрое большим чувством собственного достоинства. Вот так! Вот это цель! Доказать что-то самому себе, стать высшим сортом среди первых, и попасть туда прямиком из третьего, сложив к жертвеннику все, что можешь сложить. И это еще без излишнего пафоса и патетичности. Люди с темным прошлым, имеющее за плечами что-нибудь эдакое, напротив, склонны избегать подобных кричащих фраз.
Я, может, глупая, глупее тех, кто изъясняется простыми предложениями, кто вклинился в жизнь и смирился с своей социальной ролью, кто не рассуждает о каких-то смертях и падающих деревьях. А и пусть.