— Я захотела посмотреть, как это - быть нормальной, не асоциальной, не одинокой, и осталась с ними на мероприятие. Было весело, зря ты ушла, - сказала она. "Нет, не зря" - подумалось мне. Я думаю, что это естественно: побыть одному, когда хочешь быть один. Я не чувствую этого тепла, что многие отмечают, будучи в толпе, напротив, я чувствую только большую пропасть и отчужденность от них.
Я выдохлась и выгорела. Тот душевный свет, что я так боялась потерять, едва заимев, то желание быстро и жадно жить, все это угасло в одночасье, оставив внутри какую-то черную пропасть.
- Это не депрессия, - говорила я маме, - Но даже если депрессия, то она настолько долго со мной, что стала особенностью характера. Я просто человек-осень.
Каждый имеет право быть тем, кем он хочет быть. Этой осенью пришел Раскольников, и он уже не хотел играть в эти игры в "нормальных" и "неодиноких". Он ничего не хотел, шатаясь по улицам в одиночестве с бледным лицом, неделями не ел, и знал, что умрет. Таково было наказание за несоответствие людям сильным по своей теории. Иначе быть не могло.
Зимой был Обломов. Что-то меланхолично-романтическое заселилось в его душе, и спустя недели две после своего "рождения" он "проснулся", мечась, пописывая стихи, будто бы не веря, что его убогого можно полюбить. В ход шли разные выходки, которые буквально кричали: "А так? Теперь я достаточно ужасен, чтобы ты возненавидела меня? Нет? Как же так?". Он умер в конце декабря, оставив только пустоту. После него долгое время никого не было.
Родион Романович вернулся сравнительно недавно. Новая волна ненависти возродила его; этот странный слог написания, эти бесконечные мысли, плохой сон и аппетит, эта слепая борьба против судьбы, которая оборачивается ловушкой – все это вернулось в один прекрасный день как защитный барьер против жестокости, что переполнила квартиру. Но он мне нравится, и мне хорошо быть им.
- Ладно, пусть я не умру. Но ведь должен же быть какой-то исход? Должна же чем-то выйти моя миссия?
Я не знаю, что это за миссия. Спасение себя от всех, оборона границ собственного внутреннего мира, или же это будет что-то большее и значительное, я не могу этого знать, но чувствую: есть смысл в этом страдании. Иногда страдание - это и есть сам смысл, иные люди не могут без него, и даже если я вхожу в их число, что с того? Разве нет у меня такого права? Я говорю: "все наладилось", но почему мне нужно постоянно что-то налаживать, врать, смущаться своего грустного лица? К тому же, оно выражает до того ограниченный спектр эмоций, что окружающие склонны принимать за грусть все возможные мои душевные состояния.
Не знаю, чем завершить, поэтому отрежу именно на этом месте - конец.