Кажется, никто не любит те дни, когда в два часа дня выглядываешь в окно и видишь людей, одетых совершенно непорядочно. Не в смысле слишком открыто или эксцентрично, но в смысле, совершенно не логично. Девушка в коротких шортах и яркой футболке, с ней подруга в летнем желтом сарафанчике. Мужчина в шерстяном дорогом костюме. Две женщины, мать и дочь, в осенних блестящих ветровках. Пожилой мужчина в вязаной коричневой кофте. Парень в джинсовых шортах и серой толстовке с капюшоном. Никто не любит те дни, когда ты, разодетый а-ля обычный подросток, суммировав все наряды тех, кого увидел, и, разделив на количество тех, кого увидел, нашёл идеальное решение в виде футболки и джинсов, понимаешь, что совершил немаленькую ошибку и что лучше было натянуть полузимнюю куртку, как у вечно мерзнущих женщин, чем заворачивать джинсы, которые так глупо морщат лбы на моих коленках. Да, я не люблю такие дни. И если я говорю, что я люблю холод, то лучше не верить мне. Потому что я люблю его только в тех ситуациях, когда на мне надето что-либо с рукавами. И совершенно необъяснимые физически происходят события, когда ты думаешь, что нужно бы попрыгать или забежать в магазинчик, погреться, и в тот же момент все твои замечательные планы о быстром согревании сгребает в охапку совершенно бесстыдный втер, хохочущий дико, как…как только самый бесстыдный ветер может это сделать. И вместо того, чтобы зайти в приостановочный фруктовый ларёк, ты в полном оцепенении и недоумении сидишь на скамейке у автобусной остановки.

Читать "Книжного вора" Маркуса Зузака после "Процесса" и "Превращения" Кафки - это как запивать горячим молоком бутерброд с мёдом. Для тех, кто любит молоко. Я знаю, что "Книжный вор" ждал меня. Ждал около пяти лет. Не так, как Амелия Понд ждала своего Доктора в лохмотьях и не так, как каменный булыжник весом в сотни килограмм ждал Аарона Ральстона. Но я знала, что когда-нибудь я открою её обложку и не закрою сразу же, как я сделала это пять лет назад. Меня в то время не привлекали рассказы о войне, о детях. Но в моей жизни был период, когда я зачитывалась "чернильной" трилогией Корнелии Функе. Но это совсем другое. Хотя есть девочка. И это не просто девочка.

Когда только я прочла предложения "В этот раз я пришёл за мужчиной лет двадцати четырёх от роду. В каком-то смысле это было прекрасно." меня озарило: "Я читаю откровения господина Лектера?" Конечно, нет. И кто-то наверняка не понял, почему я подумала именно об этом человеке. Дело в том, что повествование в этом романе ведётся от лица смерти. Смерть, который смеётся над образом неумолимого жнеца, в котором его воображают люди. И умиляется над косой, которая должна, по мнению, опять же, людей, которые её слишком боятся, являться обязательным атрибутом. И я намеренно говорю Смерть-он, потому что сегодня мне приснился парень-медик, который делает мне прививку не-понятно-от-или-для-чего, и я его не боялась. И я не убегала от шприца с содержимым в десять кубиков, потому что мне было интересно, насколько больно мне будет и насколько хорошо я буду чувствовать свою руку. Но этот парень меня не интересует. Но самое странное, что он похож на Джонатана. Ан, нет, я этого не говорила. Кем ещё он мог быть, если не им? Но я вовсе не собиралась рассказывать об экспериментах Джонатана, просто я хотела доказать вам, что интереснее представлять Смерть, не как старушонку в чёрной лохматой трёхъярусной юбке и с бровями Хелены Бонем-Картер, а как что-то удивительное, что вовсе не мертво. Потому что неживые существа не умеют восторгаться небом так, как это делает Смерть. Только послушайте:

Вопрос в том, какими красками будет все раскрашено в ту минуту, когда я приду за вами. О чем будет говорить небо?

Лично я люблю шоколадное. Небо цвета темного, темного шоколада. Говорят, этот цвет мне к лицу. Впрочем, я стараюсь наслаждаться всеми красками, которые вижу, — всем спектром. Миллиард вкусов или около того, и нет двух одинаковых — и небо, которое я медленно впитываю. Все это сглаживает острые края моего бремени. Помогает расслабиться.

* * * НЕБОЛЬШАЯ ТЕОРИЯ * * *

Люди замечают краски дня только при его рождении и угасании, но я отчетливо вижу, что всякий день с каждой проходящей секундой протекает сквозь мириады оттенков и интонаций. Единственный час может состоять из тысяч разных красок. Восковатые желтые, синие с облачными плевками. Грязные сумраки. У меня такая работа, что я взял за правило их замечать.

На это я и намекаю: меня выручает одно умение — отвлекаться. Это спасает мой разум. И помогает управляться — учитывая, сколь долго я исполняю эту работу. Сможет ли хоть кто-нибудь меня заменить — вот в чем вопрос. Кто займет мое место, пока я провожу отпуск в каком-нибудь из ваших стандартных курортных мест, будь оно пляжной или горнолыжной разновидности? Ответ ясен — никто, и это подвигло меня к сознательному и добровольному решению: отпуском мне будут отвлечения. Нечего и говорить, что это отпуск по кусочкам. Отпуск в красках.

Вы это видите? Нет, безусловно, это не господина Ганнибала и даже не его галстука. Это не может быть его монологом по двум причинам: 1. Потому что эта книга не о нём, и как бы я не пыталась найти отсылки к этой истории, я не могу делать это постоянно. 2. Потому что никто не может понять, что есть мысли Ганнибала Лектера. Кроме, разумеется, Уилла Грэма.

Но я не об этом. Честно, я не хотела. И даже если вы скажете, что читали новое, шестое издание "Психологии лжи" Пола Экмана и что понимаете, что именно о своих снах я хотела вам поведать, вы ошибаетесь. Потому что я не рассказываю людям свои сны. Я стараюсь не рассказывать. Кроме исключительных случаев.

Я могу привести вам другой отрывок из этого романа, который говорит цветами, который пишет голосом:

* * * НЕКОТОРЫЕ СВЕДЕНИЯ О СТАЛИНГРАДЕ * * *

1. В 1942-м и в начале 1943-го небо в этом городе каждое утро выцветало до белой простыни.

2. Весь день напролет, пока я переносил по небу души, простыню забрызгивало кровью, пока она не пропитывалась насквозь и не провисала до земли.

3. Вечером ее выжимали и вновь отбеливали к следующему рассвету.

4. И все это, пока бои шли только днем.

Просто я не поклонница длительного зрительного контакта и не слишком желаю разговаривать с вами серьёзно. Не так серьёзно, как о Джонатане Сафране Фоере и его "Жутко громко и запредельно близко". Кстати (я обязана поделиться с вами той крошкой, которая заставила меня поперхнуться утренним кофе), около месяца назад я смотрела один выпуск какой-неизвестно передачи по телеканалу "Культура", в которой присутствовал актёр, исполняющий роль дедушки Оскара, Макс фон Содов. Ведущий интервью задал ему вопрос о фильме, в котором он недавно снялся. И вопрос был построен следующим образом: "Что вы можете сказать о вашей роли в фильме "Жутко близко и запредельно громко"?" Вы видите это? Это как дом, в котором двери выходят на улицу, а войти в квартиру можно только через окно, которое нужно открыть вилкой. Я вспомнила, сколько дней я боялась открывать эту книгу снова и снова, ибо каждая страница была чем-то вроде тромба в сонной артерии, и я закрывала книгу, решая, что продолжу страдания завтра. Вспомнила, как я ответственно приготовила пачку платочков для просмотра экранизации. И выключила телевизор. Потому что это откровенно подло. Это подло. Подло то, что ведущий не виноват в том, что он ни книгу не читал, ни фильм не смотрел. И я не могла предъявить ему серьёзного обвинения, кроме того, что его оперативная память будто была прооперирована, и швы её разошлись.

Сегодня я вспомнила, что я не дочитала второй том "Войны и мира" и что написала в дневник чтения всего три отзыва. Но потом я решила, что нет более важного занятие, чем чтение "Книжного вора".

А сейчас Руди и Лизель под дождем вышли на Химмель-штрассе.

Он был чокнутым, который выкрасил себя углём и покорял мир.

Она была книжной воришкой, оставшейся без слов.

Но поверьте, слова уже были в пути, и, когда они прибудут, Лизель возьмёт их в руки, как облака, и выжмет досуха, как дождь.