"…она была на месте, завернутая и перевязанная, - не рубаха, а безмерная грусть в упаковке"

Я влюбился в то, как она скзала "Эл-Эй"; я влюблен в то, как все на побережье говорят "Эл-Эй". В конце концов, это их единственный и неповторимый золотой город.

…разойдясь на двенадцать шагов, мы оба обернулись - ведь любовь это дуэль - и в последний раз взглянули друг на друга.

…разве не правда, что мы начинаем свою жизнь под родительским кровом верящими во все на свете милыми детьми? Потом наступает День потерявших веру, когда понимаешь, что ты жалок, несчастен, беден, слеп и гол и, словно вселяющий ужас, убитый горем призрак, с содроганием продираешься сквозь нескончаемый кошмар этой жизни.

Я стоял у входа в подземку, пытаясь набраться храбрости и подобрать чудесный длинный окурок, и каждый раз, как я наклонялся, огромная толпа проносилась мимо и скрывала его из виду, и в конце концов окурок растоптали.

И все это время Дин был чрезвычайно возбужден всем, что видел, всем, о чем говорил, каждой деталью и каждым мгновением. Он был совершенно без ума от подлинной веры.

- Какой смысл в этом путешествии в Нью-Йорк? Что за жалким делом вы сейчас заняты? Я хочу сказать, старина, куда едешь ты? Куда едешь ты, Америка, в своем сверкающем в ночи автомобиле?
- Куда едешь ты? - эхом отозвался Дин, не закрывая рта.
Мы сидели, не зная, что и сказать; говорить больше было не о чем. Оставалось только ехать.

Жизнь есть жизнь, и в ней всему есть место .

У него было семь кошек. - Я люблю кошек. Особенно тех, что визжат, когда я их держу над ванной.

Куда-то ехать? Что-то делать? Зачем? Пора спать. А эти придурки безостановочно мчатся дальше.

Это была зловещая минута. Каждый из нас думал, что мы никогда больше не увидимся, и каждому было на это наплевать.

Дин обладал удивительной способностью: он мог лишиться рассудка, а потом неожиданно вновь его обрести, и тогда душа его - сокрытая, по-моему, в скоростном автомобиле, в Побережье, которого надо достичь, и в женщине в конце пути - становилась умиротворенной и здравой, словно ничего и не случилось.

Вся давняя дорога прошлого разматывалась передо мной с такой головокружительной скоростью, словно кто-то опрокинул чашу жизни и мир сошел с ума. Глаза болели от страшного сна наяву.

— К чему он стремится? К чему стремимся все мы? Чего мы хотим?
Она не знала. Она зевнула. Ей хотелось спать. Это уже было чересчур. Никто этого сказать не сможет. Никто никогда не скажет. Все было кончено. Ей было восемнадцать, она была очень миловидной - и пропащей.

Ну и что из того, в конце концов? Анонимность в мире людей лучше, чем слава на небесах, ведь что есть небеса? Что есть земля? Все в душе.

- Какова твоя дорога, старина?… Дорога святого, дорога безумца, дорога радуги, дорога пустословия - да любая. Она ведет кого угодна, куда угодно, как угодно. Кого, куда и как?

Мировое дно полно сокровищ, только мир перевернут вверх дном.

Они спустились из затерянных в далеких краях селений, чтобы протянуть руку за тем, что, по их мнению, могла дать цивилизация, им и не снилось, какое в ней царит глубокое уныние, сколько в ней жалких разбитых иллюзий.

Когда мне стало лучше, до меня дошло, как гнусно он меня предал. Но потом мне пришлось понять и то, что он попросту не мог не пуститься во все тяжкие со своими женами и прочими бедами. "Ладно, старина Дин, я тебе ничего не скажу".

- Да? Кто это?
- Сал Парадайз, - ответил я и услышал, как мое имя эхом отдается на унылой пустынной улице .

Вот и нет старины Дина, подумал я, а в слух сказал:
- С ним ничего не случиться.

"Я думаю о Дине Мориарте"

Джек Керуак, В дороге

(фотографии мои)