not on my face

они веселились,
праздновали свою праздность,
а кого-то забыли позвать на фуршет.
кажется,
это я была,
жалась в раздевалке по полкам,
кидалась в чужие сумки,
только заберите меня из себя,
пожалуйста.

бежала в другие города,
каждому прохожему
кусочек отрезанной кожи.

да только ничего это не изменило.

все эти чертовы маршрутки
все так же
проезжают
мимо.

мы неизлечимы.

давай молчать.
не есть,
много пить,
только не вспоминать о нашей близости.

весна. она такая.
с вывернутой наизнанку кожей,
ночами до изнеможения,
поступательными движениями
и отвратительной апатией.

а ведь скоро лето.

тщательно прорисованы между нами километры,
но ты ведь приедешь,
не так ли?

твой внутренний мир - органы,
и те подпорченные.
о какой душе может идти речь,
если ты - помойка.
только и умеешь,
что ваять бездарные стишки
и растрачивать себя в попойках.

прости, больше с тобой не могу.
я бы поставила за тебя свечку,
если бы верила в эту муть.

ты думаешь, будешь жить?
еще чуть-чуть,
и все изменится?
брось.
ты пропащая.
сама это знаешь.

— почему в тебе столько гнили?

спрашивал земляной червь яблоко,

когда оно упало на землю

прямо на него

и поделило его земляное тельце пополам.

— а почему ты не умер?

спрашивал червь,

выползающий из яблока.

— с набитым ртом говорить некрасиво.

бывают моменты, когда смерть не так важна,

как сложно пережить боль.

а этикет, он в крови,

когда она уже прольется.

а у нас ничего не болит,

потому что нет ничего больше,

кроме совершенного непонимания

и редких прикосновений

до кожи.

у нас ничего не болит.

мы пропали, пропали

по окончанию зимы,

а вытащить друг друга

не хотим

или не можем.

у нас ничего не болит.

разве не этого мы желали?

столбики термометров спали

до нуля.

и это вовсе не о температуре на улице.

…я буду все так же представлять,

что ты сидишь у меня в углу,

что вот-вот

я протяну руку,

ты ее возьмешь,

и мы появимся.

я часто играла в эту игру,

пока

не повесилась

в том самом углу.

обрывок проводов твою шею стянул.

я знаю, все из-за меня, этот круг я замкнул.

ты лежишь, холодна, а я рядом ем суп.

и мне не надо делиться, ведь ты уже труп.

ночью бывают конвульсии,

учащенный пульс.

в трип этой сущности с музыкой

и со всеми иллюзиями,

прелюдиями и безлюдиями.

это удел в городах,

откуда не выбраться,

даже если стремиться.

каждый день круг доверия уже,

зрачки шире, людей больше.

мы перестаем быть нужными.

каждый день в себе уничтожив,

остаемся просто униженными.

или недолюбившими.

заморожеными.

застывшими.

чтобы избавиться от этих воспоминаний, нужно выжечь их паяльником.

и остаться с прожженой дырой в голове.

жена моего отца часто кричит и ругает меня. но я чувствую, что она любит меня.

она говорит, что я хитрая изворотливая тварь. но любит. говорит, что я изощренно

и искусно вру. но любит меня.

она любит меня.

я очень люблю своего отца. но более мне бы следовало любить одиночество.

потому что, когда отца не станет, я останусь совсем одна.

мои мама и бабушка умерли от рака.

вероятность, что меня не поразит та же болезнь, менее 17 процентов.

вообще, я мало взяла от своей семьи. мать и отец совсем на меня не похожи.

минимальное сходство. от отца в основном я переняла отрицательные качества.

склонность к вранью. возможно, если бы он от нас не ушел, его характера во

мне было бы гораздо больше. может даже что-то хорошее из его свойств. ну

хоть чуточку. от мамы же передались ум и образованность, а вот

ее выдержанность ничуть мне не свойственна. никто из них не был

так предрасположен к тому, что доминирует во мне.

бабушек и дедушек я не знала. они тоже фактически почти ничего не вложили в

меня.

если бы не частично доставшийся характер отца и мамины глаза, мне иногда

кажется, что я не дочь своих родителей.

я пуст.

для меня асфальт вкусный

в пакете с примесью злости и гноя

прорастает трещина из паранойи

поменялись

пол

и

потолок

местами.

грязные

перекрестки

на

шрамах,

разошедшихся

полосками