the virus is chaos. the cure is delirium.

…писал и читал на вечерах свои упадчнические стихи. Из справки Комиссии по работе с молодыми писателями видно, что Бродский не является поэтом.

Бродский отрывает молодежь от труда, от мира и жизни. В этом большая антиобщественная роль Бродского.

Вы никогда не замечали, что жизнь с вами еще не случилась? Вам никогда не казалось, что в вашей жизни не было ни одного момента, который вы могли бы назвать Жизнь? Вы ни разу не испытывали блаженства, подобного тому, о котором говорили Будда и Чжуан-цзы, и вы думаете, что с вами может что-то произойти? С вами не может произойти ничего, кроме смерти. И чем ближе вы к ней подходите, тем быстрее бежите, потому что вам кажется, что таким образом вы можете ее избежать.

Куда вы так спешите? Человек всегда сходил с ума по скорости, как будто мы куда-то движемся и эта скорость так важна. Куда вы бежите? Рано или поздно вы все равно достигнете смерти, неважно, бежите вы или нет. И каждый достигает ее в свое время, никто не опаздывает. Я слышал, что иногда люди прибывают раньше времени, но я никогда не слышал, чтобы кто-то опоздал. Иногда люди прибывают туда раньше времени…

Ошо

Родиться может лишь то, что выношено; таков закон.

Здесь временем ничего не измеришь, здесь год — ничто и десять лет — ничто. Быть художником это значит: отказаться от расчета и счета, расти, как дерево, которое не торопит своих соков и встречает вешние бури без волнений, без страха, что за ними вслед не наступит лето. Оно придет. Но придет лишь для терпеливых, которые живут так, словно впереди у них вечность, так беззаботно-тихо и широко. Я учусь этому ежедневно, учусь в страданиях, которым я благодарен: терпение — это все!

Есть только одно, что необходимо нам: это одиночество, великое одиночество духа. Уйти в себя, часами не видеться ни с кем — вот чего надо добиться. Быть одиноким, как это с каждым из нас бывает в детстве, когда взрослые ходят мимо, и их окружают вещи, которые кажутся нам большими и важными, и взрослые выглядят такими занятыми, потому что тебе непонятны их дела. И когда ты, наконец, увидишь, что все их дела ничтожны, их занятия окостенели и ничем уже не связаны с жизнью, почему бы и впредь не смотреть на них, как смотрит ребенок, смотреть как на что-то чужое, из самой глубины своего мира, из беспредельности своего одиночества, которое само по себе есть труд, и отличие, и призвание? Есть ли смысл променять мудрое детское непонимание на возмущение и презрение: ведь непонимание означает одиночество, а возмущение и презрение есть участие в том, от чего мы желаем отгородиться этими чувствами.

Ваша сокровенная духовная жизнь требует всей полноты участия; ей Вы должны отдавать силы и не терять времени и присутствия духа на выяснение Вашего места среди других людей.

Я верю, что почти все наши печали есть минуты духовного напряжения, которые мы ощущаем, как боль, потому что мы уже не знаем, как живут наши чувства, которые на время стали нам чужими. Потому что мы остались наедине с тем незнакомым, которое в нас вступило; потому что все близкое и привычное у нас на время отнято; потому что мы стоим на распутье, где нам нельзя оставаться. Поэтому и проходит печаль: новое, возникшее неизвестно откуда, вошло в наше сердце, уже вступило в самую потайную его область, и оно уже не там, — оно в крови. И мы не узнаем никогда, что это было. Легко было бы внушить нам, что ничего не случилось. И все же мы изменились, как изменился дом, в который вошел гость. Мы не можем сказать, кто пришел, мы, может быть, никогда этого не узнаем; но многие знаки говорят о том, что именно так вступает в нас будущее, чтобы стать нами еще задолго до того, как оно обретет жизнь. И поэтому так важно быть одиноким и внимательным, когда ты печален; потому что-то, казалось бы, недвижное и остановившееся мгновение, когда в нас вступает будущее, много ближе к жизни, чем тот случайный и шумный час, когда оно — как бы независимо от нас — обретает жизнь. Чем тише, терпеливее и откровеннее мы в часы нашей печали, тем неуклоннее и глубже входит в нас новое, тем прочнее мы его завоевываем, тем более становится оно нашей судьбой, и мы в какой-нибудь отдаленный день, когда оно "совершится" (т. е. от нас перейдет к другим людям), будем чувствовать себя родственнее и ближе ему.

Да будет сердце постоянно,

Как будто берег океана,

Оставшийся самим собою

Средь вечных перемен прибоя.

Р. Фрост

Ложная личность некоторых людей функционирует жизнерадостно, и этим они обманывают себя.

Нам кажется, что сам Бетховен, угрюмый и патлатый, играет нашей великой любви свое "Es muss sein!".

Мать не уставая объясняла Терезе, что быть матерью - значит всем жертвовать. Ее слова звучали убедительно, ибо за ними стоял опыт женщины,
утратившей все ради своего ребенка. Тереза слушала и верила, что самая
большая ценность в жизни - материнство и что оно при этом - великая жертва.
Если материнство - воплощенная Жертва, тогда удел дочери - олицетворять
Вину, которую никогда нельзя искупить.

Все, что происходит по необходимости, что ожидаемо, что повторяется всякий день, то немо. Лишь случайность о чем-то говорит нам.

Ежели любви суждено стать незабываемой, с первой же минуты к ней должны
слетаться случайности, как слетались птицы на плечи Франциска Ассизского.

Головокружение - это глубокая пустота под нами, что влечет, манит,
пробуждает в нас тягу к падению, которому мы в ужасе сопротивляемся.

Мы могли бы назвать головокружение опьянением слабостью. Человек
осознает свою слабость и старается не противиться, а, напротив, поддаться
ей. Опьяненный своей слабостью, он хочет быть еще слабее, он хочет упасть
посреди площади, передо всеми, хочет быть внизу и еще ниже, чем внизу.

За границей она обнаружила, что превращение музыки в шум - планетарный процесс, которым человечество вступает в историческую фазу тотальной мерзости.

Музыка - это отрицание фраз, музыка - это антислово!

Да, кто ищет бесконечность, пусть закроет глаза!

Для Сабины "жить в правде", не лгать ни себе, ни другим, возможно лишь при условии, что мы живем без зрителей. В минуту, когда к нашему поведению кто-то приглядывается, мы волей-неволей приспосабливаемся к наблюдающим за нами глазам и уже все, что бы мы ни делали, перестает быть правдой. Иметь
зрителей, думать о зрителях - значит жить во лжи. Франц, напротив, уверен, что в разделении жизни на частную и общественную сферу заключен источник всяческой лжи: в частной жизни человек один, а в общественной - совсем другой. "Жить в правде" для него значит разрушить барьер между частным и общественным. Франц любит цитировать Андре Бретона, сказавшего, что он хотел бы жить в "стеклянном доме", где нет никаких тайн и куда дозволено заглянуть каждому.

С той поры она знает, что концентрационный лагерь - не что-то исключительное, вызывающее удивление, напротив - это нечто данное, основное, это мир, в который мы рождаемся и откуда можем вырваться лишь при величайшем усилии.

Истинная доброта человека во всей ее чистоте и свободе может проявиться
лишь по отношению к тому, кто не обладает никакой силой. Подлинное
нравственное испытание человечества, то наиглавнейшее испытание (спрятанное так глубоко, что ускользает от нашего взора) коренится в его отношении к тем, кто отдан ему во власть: к животным. И здесь человек терпит полный крах, настолько полный, что именно из него вытекают и все остальные.

Тоска по Раю - это мечта человека не быть человеком.

Ах, как это ужасно, мы, собственно, заранее мечтаем о смерти тех, кого любим!

Она испытывала сейчас такое же удивительное счастье и такую же удивительную грусть, как и тогда. Грусть означала: мы на последней остановке. Счастье означало: мы вместе. Грусть была формой, счастье - содержанием. Счастье наполняло пространство грусти.

Человеческая жизнь по самой природе своей должна быть отдана чему-то, великому или малому, блистательному или будничному. Условие странное, но непреложное, вписанное в нашу судьбу. С одной стороны, жить — это усилие, которое каждый совершает сам по себе и для себя. С другой стороны, если эту мою жизнь, которая принадлежит только мне и только для меня что-то значит, я ничему не отдам, она распадется, утратив напор и связность. Наше время — это зрелище бесчисленных человеческих жизней, которые заблудились в собственных лабиринтах, не найдя, чему отдать себя. Все веления, все наказы отменены. Казалось бы, лучшего и желать нельзя — ведь каждая жизнь вольна теперь делать то, что ей по душе, вправе заняться собой. Как и каждый народ. Гнет Европы ослабел. Но результат оказался обратным ожидаемому. Освобождаясь, жизнь освободилась от себя, осталась опустошенной и неприкаянной. И, силясь заполнить пустоту, она «ребячливо» придумывает саму себя, вместо дела довольствуется его суррогатом, не требующим ни ума, ни сердца. Сегодня — одно, завтра — другое, совсем обратное. Она заблудилась, оставшись наедине с собой. Эгоизм — заколдованный круг. Замкнутость.

Все знают, куда идти, но мало кто действительно идет.

Лук шепчет стреле, отпуская её: "В твоей свободе — моя".

Ведь свобода — это просто лень куда-нибудь идти,
Потому что больше нечего терять.

Ты прикован к собственному разуму. Все очень просто: один и тот же лист падает снова и снова. Но тебе этого мало, тебе нужно еще понять: как, зачем и почему. А здесь понимать нечего, да и все равно не понять…

Явление редкое так прекрасно, когда дух созвучит с духом!
(Елена Рерих)

Government = to govern + ment(al) = mind control.

Возьмите на себя ответственность, и энергия приложится.

«Изобрази», – кричит он, то ли принимая тебя за какого-то Каналетто, Карпаччо, Гварди, то ли не полагаясь на способность твоей сетчатки вместить то, что он предлагает, тем более – на способность твоего мозга это впитать. Возможно, последним первое и объясняется. Возможно, последнее и первое суть синонимы. Возможно, искусство есть просто реакция организма на собственную малоемкость.