COOL KIDS CAN'T DIE

Смерти нет.

Ну вы поняли, о чем я. Смерть – это, возможно, только начало. Хотя, ничего нельзя утверждать.

Это как когда приходишь домой, запускаешь себе горячей воды в ванную, и, обжигаясь, уходишь в нее с головой. Уходишь под нее, растворяешься, и не собираешься выныривать. Потому что незачем. А зачем?
Потом ты не выдерживаешь. Легкие бешено рвутся на воздух, как сумасшедшие, кричат тишиной в голову, взрываются. И ты вырываешься из воды. По лицу стекает тушь, черные разводы – вуаль. La petite mort – так во Франции называли оргазм, маленькая смерть. Маленькая смерть – большая смерть, какая разница. На лице черные разводы – вуаль. Смотришь в запотевшее зеркало, размазываешь мрачные солёные отеки по щекам.
Ты абсолютно счастлива.

Каждую ночь – маленькая смерть. Безэмоциональная, технически точная, до отвращения идеальная. От человека, с которым тебя ничего не связывает, кроме жизни. Кроме утра, в котором много черного – черный кофе, мак в булочках, пульт от телевизора. Твои маленькие ежедневные трауры.
Потом – черные туфли и плавящийся асфальт. Какие в голове могут быть мысли о смерти, если смерть происходит каждую ночь. Маленькая, большая - какая разница.

Что имели в виду французы, называя оргазм маленькой смертью? Уже тогда они предполагали, что в смерти нет ничего плохого? В офисе перед совещанием идешь в туалет и рассыпаешь на зеркало две дорожки. Как только они могут пользоваться для этого бачками унитаза? В нем ведь не видно твоего божественного отражения.
Кокаин, на самом деле, очень удобная вещь. Во всех отношениях. Жалко только, что один раз испытав кокаиновый оргазм, человек уже никогда не достигнет его в адекватном состоянии. Хотя, у него вряд ли возникнет такая ситуация. Кокаин перед сексом – это очень хорошо, но гораздо нужнее он перед работой.
И как только люди работают без стимуляторов? Хотя, вряд ли еще остались такие люди. Новый мир диктует свои правила.
Задумываешься, как давно ты не видел солнца. Сегодня с утра оно было на небе, но ты не поднимаешь голову. Вероятно, в поддержку свиней, которые не могут видеть неба. А может в поддержку мурманцев, вернее мурманчан всё-таки, у которых восход сегодня в 12-24, а закат в 12-47.
Это всё неважно. Ты всё равно абсолютно счастлив.

У тебя всегда с собой маленький термос. Раньше была фляжка – но слишком уж вызывающе смотрелось отхлебывать из фляжки посередине рабочего дня на виду у всех. И теперь ты наливаешь свой виски в чашечку из термоса – виски очень похож на чай. Когда-то, когда твой виски закончился ты залил в бутыль от Джек Дэниелса чай – создавать видимость присутствия – ты очень любишь виски. Любишь настолько, что предпочитаешь начинать с него день, им и заканчивать. Есть такая песня :Daniel drinks whiskey every morning by himself, he drinks his motherfucking whiskey every morning. By himself. Такая вот печальная песня, отчаянный крик души. Она могла бы быть про тебя, но тебя зовут не Дэниел. Утром – из горлышка, на выдох – ты эстет, ты ценитель. Потом заливаешь всё в тот самый термос – виски очень похож на чай. Ты даже называешь его иногда «шотландским чаем», хотя сам предпочитаешь американский, конечно. Ты не пьешь виски вечером – это слишком тоскливо, пить вечером одному. Вечером ты выходишь на улицу, и вдыхаешь ночной воздух – и ты абсолютно счастлив.

Ты где-то читала, что весной удваивается процент самоубийств. Это происходит по причине того, что люди чувствуют контраст между окружающей средой и внутренним состоянием. Снаружи все цветет – внутри разлагается. Ничего подобного, ты не согласна. Осень – вот самое суицидальное время. Все умирает, и ты умираешь вместе со всем. Сжигая себя вместе с мусором в кострах, теряя себя в гниющей листве. Тебе просто неинтересен завтрашний день – один из череды этих одноликих, похожих и однородных настолько, что незаметна грань, где они сменяют друг друга. Просто пусто. «Идёт четверг, я верю в пустоту – в ней как в аду, но более херово» - ты берешь с собой распечатанного на старом струйнике Бродского – текст смазан и черномаз, но читабелен. Скамейки мокрые от непрекращающегося моросящего. Небо серое, и ты читаешь стихи. Самый лучший его период – это восьмидесятые. Геометрические, рваные строки – когда тебе кажется, что они совсем не рифмуются, и ты не чувствуешь ритм, но вдруг понимаешь что всё начинает складываться в ровную нитку бус – и уже нигде не порвано, такие вот удивительные стихи он писал в восьмидесятых. Наверняка, он ходил по этой же дороге, в этом же парке – и, возможно, сидел на такой же мокрой скамейке. В Нью-Йорке дожди. В централ парке изморось. «Развалины геометрии, точка, оставшаяся от угла» - от угла 72й и коламбус авеню. Эта точка – ты. Тут, на этом углу, на этой улице - такая Европа, совсем никакого Нью-Йорка. Ты ложишься на мокрый асфальт, вдыхаешь историю тысяч людей, бродивших по этим местам.

Ты абсолютно счастлива.

Дети любили и не знали что от этого всем хуево, что от этого на земле все беды. Из за этого была разрушена Троя, из за этого Эдип ослепил себя, а на Фивы боги наслали мор. Детям родители не сказали все это, они им солгали, что любовь это чудо. А дети же, вырастая, страдали, потом наебывали себя и жили с нелюбимыми людьми и умирали в муках. А один Отец - был хорошим человеком, он сказал своему сыну, что наркотик, даже самый чернушный героин, лучше любви, что любовь хуйня. И этот ребенок умер в двадцать слишком лет от передоза счастливым. И все было у него хорошо и переродился он в панду минуя адские трубы.

То, что тебя кто-то еще любит и то, что ты кому-то еще нужен следствие исключительно того, что люди этого мира ебанутые и любят страдать.
Улыбнись. Спрос на садистов никогда не иссякнет.

девочка моя, даже сейчас я как будто бы болен:
никогда не думал, что столкнусь с безусловной любовью ко мне.
тыльной стороной губ целовать тыльные стороны твоих ладоней,
видеть радужку твоих глаз в крыльях мух, давно умерших на окне --
я теперь уже могу только так, и никак иначе.
когда я отдаю своё тело в распоряжение запотевших ванн,
из зеркала мне в глаза смотрит маленький удивлённый мальчик,
а не грустный, отравленный сам собою наркоман.
а ведь всегда так остро хотелось выблевать свою ненужность
я давно задохнулся, давно повесился сам в себе
казалось, эта вонь выходила даже наружу
я курил пачку за пачкой, и матерился в проходящих мимо людей
всё заебало. таблеток всегда казалось мало
не было никого, кто бы приходил ко мне во сне
бесконечные трипы так и не сделали сердце сталью,
и если бы сломанными ногтями я не выцарапывал палочки на стене,
то так бы и не узнал, что люди не стоят хеппи эндов,
которые они придумали для тех, чьи вещи воруют в радиоактивной золе.
ну и похуй. главное, что я напишу тебе это
прежде чем нарисовать твои волосы своим мёртвым телом на земле.

ты мне перед сном затыкаешь рот языком, говоришь, ложись
шепчешь мне на ухо снись мне снисьснисьнись
я снисходительно сползаю вниз
и говорю, что проще тебе будет сдохнуть
ЗАСТРЕЛИСЬ

Оттащите от меня этих сук, их зубы недостаточно остры, чтобы перегрызть мне глотку, но грязные лапы на грудной клетке мешают дышать. Мне надоел звук этой возни, она мешает мне слышать музыку повсюду, делает из меня суку, не такую же, но всё же озлобленную и уставшую, не различающую своих и чужих. Мне хочется видеть разницу, различать мелькающие лица и узнавать в них не просто знакомые лица. Мне хочется, чтобы мертвые перестали завтракать в Париже вместе со мной, покуда я не выхожу из комнаты. Здесь должны зажигаться звезды, хотя даже звезды никому ничего не должны, просто место столь подходящее, это пустота беременна, ждёт своего часа. Может, я что-нибудь сделаю правильно.

Вчера я покупала детям машинки, невидимым детям, раз я их никогда не видела. После тяжелого дня так исцеляюще приятно покупать детям подарки. Теперь я знаю, что бывают игрушечные бетономешалки и мусоровозы. Иногда мне так жаль, что ни одна женщина не придет ко мне со словами "У нас будет ребенок", да и я так никому не скажу, хотя я и сейчас знаю, что на большее, чем покупать машинки, меня и не хватило бы. Я рождаю каждый день трагикомедии, какие тут дети. 7 млрд, дети в детдомах, бессмысленность и жестокость реальности, все дела. Мне прекрасно удается фраза "Хьюстон, у нас проблемы".

За пятнадцать секунд просмотра новостей я узнала, что Саркози ещё ниже ростом, чем Медведев, и самолет он назвал "Карла", но это уже сплетни людей возле телевизора. Теперь новости ещё год можно не смотреть. От Маяковской до Охотного ряда люди могут рассказать тебе всю свою жизнь, а я могу не сказать ничего, но это будет прекрасное ничего. По крайней мере гораздо лучше, чем если бы я стала рассказывать всю свою жизнь.

Мне нравится быть собой хотя бы пару часов в неделю. Собой, а не тем дерьмом, которым я почему-то являюсь практически круглосуточно. Поэтому я завтра не пойду на лекцию, не пойду на концерт, не поеду в гости, а сварю на завтрак овсяную кашу, а потом настрою телескоп. Who cares? Пройдёт. Меня давно не волнует тот факт, что ничто никого не волнует. Как же так, как же так, а вот так получилось. Ещё всех интересует то, что их интересовать не должно. "Нравится? Смотрите. Но, заклинаю, не подходите". Неприятно вздрагивать от взглядов, но это же не повод от них прятаться, просто побочный эффект времени и места. Я рассказала целую вымышленную историю продавцу в магазине возле метро, даже напела пару песен. Только пришлось вместо "Схуяли?" спрашивать "Почему?", меня это очень печалило, но - "Веди себя хорошо".

Меня ничто не цепляет лишь потому, что не может найти живого места, чтобы зацепиться. Из всех шрамов, что у меня есть, у меня болит лишь тот, которого у меня нет. Улыбаться и петь. Интересно, я вчера действительно видела клоуна с желтыми шариками? Он был очень грустный, даже если его не было. Сегодня может длиться неделю, мне очень хочется, чтобы наступило завтра.

Милая девушка (красивое личико, хрупкие руки, цитаты из книг в голове) - словно вепрь на вертеле, крутится с планетной Земля земля вокруг диска солнечного. О чем-то мечтает, за кого-то читает молитвы, что бы его (а может её) оберег от оказий бог, в справедливость и честность которого, она искренне верит.
Я же - за всем этим с тоской наблюдаю, коплю в себе злобу которую иногда срываю на ни в чем неповинных стенах. Ибо мне иногда хочется сказать, а вернее заорать на неё, что бы она спросила, у того бога, в которого так искренне верит и любит: "Какие таблетки он принимает, что бы не сойти с ума?" - мне бы они тоже не помешали, но дело не в этом. Просто я не понимаю, как может жить, засыпать по ночам, существо которое натворило все это и как могут люди его любить.

человеческая многоножка

кто не видел - блеваните на здоровье

мне приснился бог.
он небрит и смахивает на типичного маньяка.
мне снился апокалипсис.
со всеобщим коллапсом и последующей форсированной реконструкцией.
интересно, что по поводу всего этого думает Фрейд.

Давай сядем друг против друга и выпьем чаю с мятой.
Мы все умрём - к чему лишние конвульсии.
Я не нервничаю. Я не беспокоюсь. Я сижу и смотрю. Мне уже не неловко. Мне не стыдно. Мне не больно. Мне не жаль. Мне никак. Я сижу и смотрю. Молча.

Ты открываешь контакт.
Ты смотришь френд лист.
И блядь, все они такие несчастные, такие, блядь, закрытые, упитанные своим по-ни-ма-ни-ем мира.
Такие они, блядь, неврот-ъ-ебенные.
Ты открываешь контакт.
Ты смотришь свою страницу.
Ты - блядь.

На самом деле, здесь все просто и нет ничего нового. Все как обычно. Но это ебаный пиздец, понимаешь?. Это хуево. Неправильно, это очередной излом из которых и состоит вся моя двухминутная биография. "Добавить еще 2 секунды, и думай что к этому не имеешь никакого отношения." Но не получается, блядь. Принцип издох. Сломался. Я все себе представляю эту картину когда, да впрочем неважно, не имеет это никакого значения. Как и все остальное, тоже не имеет. Это как стоять на одной стороне дороги и увидеть, как на другой автобус сбивает человека (для густоты красок представь маленькую девочку со светлыми, но грязными в крови волосами, которая лежит уткнувшись лицом в асфальт в неестественной позе с согнутыми невозможным образом руками и ногами). А ты стоишь смотришь на все это, переходишь дорогу и идешь дальше. И ничего не чувствует кроме, не то шока, не то боли, ни то ненависти и презрения к самому себе. Только еще плюсом к этому, ты и есть тот человек которого сбили. Я не знаю как тебе объяснить, просто, одновременно ты здесь - переходящий дорогу и там, лежащий под колесами в неестественной позе с грязными волосами.
-
Вроде бы ты и мертв, вроде бы и жив, одеваешь привычный колпак шута. Выходишь на трибуну, кланяешься зрителям, зло улыбаешься, и как прежде корчишь безумца. Плюешься в бога, поливаешь аплодирующих зрителей грязью и неудержимо смеешься, хотя внутри тебя все молчит.
Распродать то что осталось, сдать подешевле тем кто возьмет, и все. Какая разница, цельными кусками или нарезкой, все ровно временное приобретение, все ровно будет бартер, все ровно отправляться в мусорное ведро. Плевать.
-
Не собрать осколков. Тот кто должен был спасать и кто обещал, никогда и не при каких обстоятельствах, не вернется.
Променяли - нехуй было быть слабым, сам виноват. Продолжаю жонглировать факелами, дай боже не обгорю.

каждая сука - знай своё место у расстрельной стены; и что - что тесно? не тебе выбирать войны или мира, не тебе рыть себе могилу, не тебе на ней ставить крест.
твоя задача - проще слепого жеста: знай своё место.

Вы прекрасны, как бабочки.
Особенно когда подстраиваетесь под мое настроение.
Я даже думаю не выпить ли мне с вами и не трахнуть потом своей добротой.

Все мальчики слишком хотят скрывать свои фобии.
Все девочки слишком долго ждут.
Но все безумны прикрываясь пафосными историями.
И постскриптум о том, что их не поймут.

привет, boy
мы сделали из ничего - чего
хочешь - покупай обои в наш новый дом, мы святые
хочешь - трахай блядяй, кто мы?