Yana Brakhuntsova

Мне бы только не ляпнуть в шутку

Удержаться и промолчать,

Не сказав никому, как жутко

И смешно по тебе скучать.

Хвалю тебя, говорит, родная, за быстрый ум и веселый нрав.
За то, что ни разу не помянула, где был неправ.
За то, что все люди груз, а ты антиграв.
Что Бог живет в тебе, и пускай пребывает здрав.

Хвалю, говорит, что не прибегаешь к бабьему шантажу,
За то, что поддержишь все, что ни предложу,
Что вся словно по заказу, по чертежу,
И даже сейчас не ревешь белугой, что ухожу.

К такой, знаешь, тете, всё лохмы белые по плечам.
К ее, стало быть, пельменям да куличам.
Ворчит, ага, придирается к мелочам,
Ну хоть не кропает стишки дурацкие по ночам.

Я, говорит, устал до тебя расти из последних жил.
Ты чемодан с деньгами – и страшно рад, и не заслужил.
Вроде твое, а все хочешь зарыть, закутать, запрятать в мох.
Такое бывает счастье, что знай ищи, где же тут подвох.

А то ведь ушла бы первой, а я б не выдержал, если так.
Уж лучше ты будешь светлый образ, а я дурак.
Таких же ведь нету, твой механизм мне непостижим.
А пока, говорит, еще по одной покурим
И так тихонечко полежим.

Когда душевным религиям, фетишам и апогеям моим приходит замена

Я легко могу улыбаться, кого-то слушать, веселиться, даже просто молчать

Стоит только заметить, встретить тебя, сделать смертным

Трясутся холодные ручки, дрожат коленки, морозит и остается тихонько по стенки сползать

Совсем не важно для чего тебе нужен был это вечер

От нас вкусно пахло, да так, что хотелось все время дышать

То что связало нас, казалось таким скоротечным

Что хотелось быстрее все мысли и чувства как краски смешать

А ведь твои глаза не настоящие

В них блеск керамики и треск оконных рам

В них нет кардиограмм и никакой динамики

Они лишь зарожденье новых мелодрам

Он помахал, еще раз помахал, - приподнявшись на цыпочки, улыбаясь во весь рот, - потом, не удержавшись, сделал несколько шагов вперед, подпрыгнул, чтобы его было лучше видно, послал шутливый воздушный поцелуй, крикнул: «Звони!», потом еще раз, громче: «Звони мне!» - и на всякий случай показал пальцем в воздухе: кружок, еще кружок, - приложил кулак к уху, кивнул, еще раз помахал, сказал: «Извините!» недовольному мужику с перевязанной скотчем коробкой из-под телевизора, натужно пытавшемуся обогнуть его, - сперва слева, а потом справа, - и, наконец, одернул сбившийся рукав пальто, развернулся, быстро покатил свой аккуратный маленький чемоданчик вдоль перрона. Когда-то ему делалось стыдно перед собой за эти пантомимы, а сейчас стало наплевать, потому что после них он и правда чувствовал, как будто кто-то его проводил, долго махал ему, завтра обязательно позвонит, и надо не забыть привезти подарок.

Ну вот, еще одна надломленная сигарета

Да! Я очень нервничаю при виде тебя!

…Я даже немного стесняюсь того, что одета..

Да, черт возьми! Когда ты рядом, я даже стесняюсь себя!

Она, наверняка, сейчас до бесконечности счастлива

И рука ее, наверняка, сейчас в его волосах

Их обнимают шифон и махровые простыни

И вторник прощается в их неземных голосах

Я пропитана, вся пропитана алкоголем и сигаретами,
одинокие спят одетыми, а бывает и неумытыми.
А бывает, совсем не спят они, на постелях своих распятые,
и баюкают, будто спятили, телефонные номера.
Эти судороги сердечные - бесконечные, бесконечные,
никакого вам к черту завтра, никакого вам и вчера.
Это худшая из агоний, так что дай мне скорей ладони,
видишь тучи над Панксатони - нам не выбраться, день сурка.

Уезжать стоит хотя бы затем, чтоб
говорить, что будешь скучать, целовать в лоб,
обещать написать и даже собраться, но
вдруг понять, насколько космически здесь иной
воздух, и что твоих не хватает слов,
рассказать им, как далеко тебя занесло,
как ты бродишь по спальным районам - редкий снежок,
чемодан задвигаешь ногой под кровать - тяжёл,
мажешь булку маслом, как в детстве, и всё равно,
что поправишься, по вечерам гуляешь в кино
на ненужные фильмы, в чужой прорастаешь дом,
покупаешь платья/рубашки - шерсть и шифон,
ешь на ужин миндаль и красное - каберне,
не влюбляешься, не опаздываешь и не
раздражаешься, забываешь логин-пароль,
чутко ловишь на входе теплый запах метро,
вспоминаешь свой же завистливый детский взгляд
на несбыточные кафе, где вечно сидят
чуть прозрачные девочки в чёрном: шарфы, мечты,
чашка горького шоколада.
теперь там ты.

И катись бутылкой по автостраде,
Оглушенной, пластиковой, простой.
Посидели час, разошлись не глядя,
Никаких "останься" или "постой";
У меня ночной, пятьдесят шестой.
Подвези меня до вокзала, дядя,
Ты же едешь совсем пустой.

То, к чему труднее всего привыкнуть -
Я одна, как смертник или рыбак.
Я однее тех, кто лежит, застигнут
Холодом на улице: я слабак.
Я одней всех пьяниц и всех собак.
Ты умеешь так безнадежно хмыкнуть,
Что, похоже, дело мое табак.

Я бы не уходила. Я бы сидела, терла
Ободок стакана или кольцо
И глядела в шею, ключицу, горло,
Ворот майки - но не в лицо.
Вот бы разом выдохнуть эти сверла -
Сто одно проклятое сверлецо

С карандашный грифель, язык кинжала
(желобок на лезвии - как игла),
Чтобы я счастливая побежала,
Как он довезет меня до угла,
А не глухота, тошнота и мгла.
Страшно хочется, чтоб она тебя обожала,
Баловала и берегла.

И напомни мне, чтоб я больше не приезжала.
Чтобы я действительно не смогла.

Я заливаю тебя алкоголем

Хотя каждый день обещаю родным и друзьям бросить пить

Я мечтаю остаться жить в твоем доме - броситься в ноги и долго, протяжно скулить

Я кричу ему: ''Я РАЗЛЮБИЛА ТЕБЯ! АФИШАМИ ПОСРЫВАЛА!''

А он так спокойно: ''Прости, дорогая, что снюсь…'' и молчит, выдыхая шелковый дым устало…потом уходит как из запястья уходит пульс

Милый, пишу тебе из Мадрида, здесь моя жизнь повернулась круто,
я теперь как сим-сим всем-всем открыта, завладеть мной нетрудно.
У меня новое красное испанское платье, ты такого никогда не видел,
у тебя никогда б не хватило на такое денег.
Оно все: вышивка, украшенья, аккуратная выделка.
Только в нем хожу.
Не могу даже смотреть на свои паршивые тряпки,
но не выбрасываю на свалку, пригодятся для топки.
Прости, я предала наш город, нашу Сибирь, наши мосты, наши острова, наш залив.
Предашь, все забудешь, когда вокруг манят, поют мандарины, маслины, сливы…
Здесь вольготно, счастливо мне, ленивой.
Ощущаю себя королевой, огромной рыбой.
У меня есть все, что не мог дать Север:
кабальеро на ночь, сочные фрукты, глубокий вырез, веер.
Взамен этому лишилась веры.

Все, что любила, чему поклонялась - забыла, в сердце не унесла.
Думаю, простишь, ведь знаешь: я всегда все делала не со зла.

Милый, пишу тебе из тюрьмы, как видишь, не уйдешь от судьбы.
Помнишь гадалку, ее пустые остановившиеся дни,
ее беспричинность, падающие пожирающие огни.
Только ты это помнишь, мы тогда были одни.
Здесь наказуем даже поворот головы, взгляд королевы, эротические сны…
Меня успокаивает: на входе лежат каменные львы…
Ты говорил - это магниты любви,
ты говорил - она таится под каменным панцирем, внутри.

Милый, пишу тебе из-за монастырской ограды, я изменилась, ношу
иные наряды. Это письмо вряд ли смогу отправить, ворота закрыты.
Через высокие стены не перелететь: хожу по земле, не имея крыльев.
Вчера сюда пытались ворваться солдаты…
Хотела посланье свое отправить птичьей почтой.
Но только ворон смотрит в окно, от него жди не помощи, а порчи.
Целый день сидит на ветвях, косится, склевывая почки.
Буду складывать письма, при встрече отдам всю пачку.
Я здесь многому научилась, прочла все молитвы.
Вчера во мне зажглась, правда, пока маленькая, как колибри.
Соблюдаю пост, не ем даже рыбу.
Хожу целый день по комнате, по кругу.
Думаю, что ты должен меня любить, ведь я сейчас ближе тебя к Богу.

Милый, пишу тебе из больницы, рядом - шприцы,
шлепанцы, девственницы, мандарин на блюдце.
Ко мне никто не подходит, боятся.
Я здесь новые слова говорю, другие ношу одежды.
Пыталась сбежать трижды.
Остановили, не пустили, сказали: все, кто до тебя, - на дне морском,
у них не осталось даже надежды, уже достигли блаженства.
Вчера ко мне приводили женщин.
Одна держала в руках женьшень, у второй во рту гудел шмель,
третья на плечи накинула шинель.
Я не вышла к ним, пошевелиться было лень.
Вечером мне укололи амитриптилин.
Стояла посреди процедурной как изгнанный Мандельштам,
у медсестры кровь стекала по рукам.
Поклялась доктору, что не стану больше описывать свою жизнь,
просила прописать цветочный жир, только он укрепит силу моих жил.
Успокаивал, обещал, но не сдержал своих слов.
Милый, того, что вокруг пустота, здесь никто не знает.
Перед сном выхожу в коридор, кричу:
" Люди, слушайте: ангелы стучат, свистят, предупреждают! "
Я боюсь, за мои предсказания меня убьют, отравят.

Милый, пишу тебе из ночлежки, из огромной клетки.
Здесь полмира: мордва, якуты, мертвецы, эвенки.
Венок у меня на голове, в кармане мелкие деньги.
Ночью здесь собираются все городские бездельники, калеки.
Не думай, здесь не клоака, здесь вся Божья клика.
Только к Нему обращены мысли, возгласы, крики.
Я прячу во рту свои бриллианты,
имею свою личную жизнь, свои любовные варианты.
Но не рви этого письма, изменить тебе смогу вряд ли.
Ночью лежу на досках, чувствую: блаженство рядом:
надо пройти по глухому коридору, заканчивающегося адом.
Если не ответишь, следующее письмо будет оттуда.

Вот иногда сидим с ней с утра на кровати, смеемся над тем, что доступно только нам, столовыми ложками поедаем ананасовое мороженое, притом тут же обсуждаем, какая красивая фигура у Марисы Миллер, пересматриваем Красавчика2, делимся тем, что тревожит душу. Я подумала: Вот все же в жизни меняется, и те люди, которым ты так верил, могут кардинально разочаровать, а те, кого ты не подпускал ближе, чем на расстояние вытянутой руки, могут согреть в самый холодный момент. Даже не хочется загадывать, что будет дальше. В любом случаи, какие люди бы от тебя не уходили, Ты все равно у себя остаешься. А пока такие молодые, пахнем ванилью и новыми духами, с горящими глазами и с каплей детской наивности во взгляде, мы обожаем наши демисезонные истории. Строим планы, мечтаем и крепко держимся за руки. Все самое прекрасное у нас еще впереди .