I'm loving it

В любовники хорошо бы француза, потому что он француз - романы, куртуазность, Париж стоит мессы, в общем, дамы у нас начитанные. Кому не досталось француза, итальянец тоже подойдет. А кем же еще быть итальянцу, как не любовником? Увы, дамы. Статистика разрушает все иллюзии, даже сексуальные. Вооружившись международной статистикой, давайте вместе разрушим мифы о заморской сексуальности и составим фоторобот идеального любовника.

Миф первый. Про «часто»: Если вы и вправду считали, что французы и итальянцы не занимаются сексом только во время еды и собственных похорон, придется вас огорчить. Итальянцы лишь на третьем месте по количеству: они занимаются сексом в среднем 106 раз в год. Правда, большинство итальянских мужчин в анонимных опросах признаются: если уж захотелось, то неважно где. Рестораны, машины, лифты, просто свежий воздух - секс может произойти везде. Французы действительно неплохие любовники. Но - не более того. Среднестатистический французский мужчина занимается сексом 120 раз в год. Но получить француза в любовники - миссия практически невыполнимая. Эта нация только слывет легкомысленной, на самом же деле только каждый четвертый француз изменяет своей жене. В сексуальной мифологии часто присутствуют индусы, потому что у них есть Камасутра, и японцы, потому что мы вообще про них мало знаем. И снова миф, который необходимо развенчать: индусы при всей своей Камасутре занимаются сексом в среднем 75 раз в год. Причем, как правило, мужчина-индус предпочитает «свою» женщину, а не иностранку. За японцев и вовсе стыдно: 45 раз в год! Все остальное время, видимо, думают. Сюрприз напоследок: чаще всего сексом занимаются, вы не поверите, греки! Их результат - 138 раз в год. Может быть поэтому Греция стала таким популярным туристическим маршрутом?

Миф второй. Про «долго»: В этой номинации «пролетают» и французы, и итальянцы, и греки. Вряд ли вы сумеете угадать лидера. Так что раскрываем карты сразу: абсолютный мировой рекорд принадлежит нигерийцам. Их среднестатистический половой акт длится 24 минуты. Для сравнения: хваленые французы «делают это по-быстрому» - в среднем за 15 минут. Правда, неплохие результаты в этом общедоступном виде спорта показывают, как ни странно, немцы. Видимо, в силу природной обстоятельности и неторопливости. Но немец-любовник - штука маловероятная. Согласно опросам, немцы предпочитают заниматься любовью дома и с немками.

Миф третий. Про «разнообразно»: Вы опять стали думать про французов и итальянцев? Оставьте их в покое. Самые «разнообразные» мужчины, на самом деле - турки. Средний турецкий мужчина за жизнь имеет не менее 14 партнерш. Раньше всех, по статистике, сексом начинают заниматься, как ни странно, немцы. Французы, согласно опросам, на удивление консервативны, они не любят никаких новшеств в занятиях любовью. Зато приятно удивили англичане: оказывается жители туманного Альбиона очень изобретательны в любви, готовы заниматься сексом где угодно, в общем, любовник-англичанин очень перспективен. Вот только виза в Великобританию стоит дороже любого Шенгена. Хотя какая может быть экономия, когда речь идет о любви!

Фоторобот идеала: полунигериец-полугрек с турецкими корнями, британским гражданством и очень русской душой. Любовник без души никому не нужен, вы согласны?

В последний месяц заметила тенденцию: снятся мертвыми люди некогда бывшие мне друзьями… Просыпаюсь в холодном поту! Страшно! Волнуюсь… Самое ужасное то, что про некоторых вообще никак не узнать! Как они? Что они? Неспокойно мне… Даже несмотря на то, что их давно нет в моей жизни… Я переживаю!

Прекрасно понимаю, что сотни приходят и только единицы остаются… И все равно никак не могу себя приучить не привязываться к людям! Обожаю их слишком!!! Влюбляюсь в них за то, что все такие разные и у каждого можно многому учиться, а потом всю жизнь помню и скучаю, когда они вдруг уходят из моего бытия… Порой они даже не знают как я их любила и люблю до сих пор…

Из цикла «Придет смерть и у нее будут твои глаза»

* * *

Придет смерть, и у нее будут твои глаза.

Эта смерть, что нас сопровождает

неусыпно с утра до ночи, глухая,

как стыд или скверная привычка,

как абсурд. Глаза твои будут –

немой крик, несказанное слово,

тишина.

Так ты видишь их каждое утро,

наклоняясь над своим отраженьем

в зеркале. О, дорогая надежда,

в этот день узнаем и мы:

ты – ничего, и ты – жизнь.

На каждого смерть по-своему смотрит.

Придет смерть, и у нее будут твои глаза.

Это будет как порвать с привычкой,

как увидеть в зеркале все то же,

но только мертвое лицо,

как услышать сомкнувшиеся губы.

Мы сойдем в водоворот немыми.

* * *

Ты жизнь и смерть.

Ты приход марта

на дрожащую

голую землю.

Кровь весны –

анемоны и облака –

твой легкий шаг

возвращает земле

ее боль.

Он приносит страданье,

твой шаг.

Долго

земля цепенела

в бесчувственном сне

под небом холодным

и безмятежным.

Нежен был

в сердце мороз.

Между жизнью и смертью

молчала надежда.

Теперь у всего, что живет.

есть голос и кровь.

Земля и небо

дрожат, как в ознобе;

их утро тревожит,

томит надежда,

их попирает твой шаг.

Дыханье зари,

кровь весны,

все в мире объято

трепетом древним.

Ты приносишь страданье.

Ты жизнь и смерть.

Над голой землей

ты проносишься легче

ласточек и облаков.

Сердце очнулось

и бьется взволнованно,

отражаясь в небе

и все в небе отразив.

Все страдает и корчится

в небе и в сердце,

ожидая тебя.

Утренняя заря,

кровь весны,

ты землю тревожишь.

Надежда томится,

ждет тебя и зовет.

Ты жизнь и смерть.

Легок твой шаг.

Из цикла «Земля и смерть»

* * *

Ты как земля, о которой

никто еще не сказал.

Ты ждешь только слова,

вырастающего из глубин,

как плод средь ветвей.

Тебя достигает

лишь ветер,

несущий с собой

безжизненный сор.

Античное тело и древняя речь.

Ты дрожишь даже летом.

* * *

Ты не знаешь холмов,

где пролилась кровь.

Все мы бежали,

бросив оружие

и забыв свои имена.

Только женщина видела это.

Один из нас

сжал кулак, остановился,

глянул в небо пустое,

уронил голову и принял

молча смерть над стеной.

Стал он тряпкой кровавой,

но имя его не забыто.

Женщина ждет нас на тех же холмах.

Перевод М. Сухотина.

Рассказывают, что писатель Владимир Набоков, годами читая лекции в Корнельском университете юным американским славистам, бился в попытках объяснить им «своими словами» суть непереводимых русских понятий — «интеллигенция», «пошлость», «мещанство» и «хамство». Говорят, с «интеллигенцией», «пошлостью» и «мещанством» он в конце концов справился, а вот растолковать, что означает слово «хамство», так и не смог.
Обращение к синонимам ему не помогло, потому что синонимы — это слова с одинаковым значением, а слова «наглость», «грубость» и «нахальство», которыми пытался воспользоваться Набоков, решительным образом от «хамства» по своему значению отличаются.
Наглость — это в общем-то способ действия, то есть напор без моральных и законных на то оснований, нахальство — это та же наглость плюс отсутствие стыда, что же касается грубости, то это скорее — форма поведения, нечто внешнее, не затрагивающее основ, грубо можно даже в любви объясняться, и вообще действовать с самыми лучшими намерениями, но грубо, грубо по форме — резко, крикливо и претенциозно.
Как легко заметить, грубость, наглость и нахальство, не украшая никого и даже заслуживая всяческого осуждения, при этом все-таки не убивают наповал, не опрокидывают навзничь и не побуждают лишний раз задуматься о безнадежно плачевном состоянии человечества в целом. Грубость, наглость и нахальство травмируют окружающих, но все же оставляют им какой-то шанс, какую-то надежду справиться с этим злом и что-то ему противопоставить.
Помню, еду я в ленинградском трамвае, и напротив меня сидит пожилой человек, и заходит какая-то шпана на остановке, и начинают они этого старика грубо, нагло и нахально задевать, и тот им что-то возражает, и кто-то из этих наглецов говорит: «Тебе, дед, в могилу давно пора!» А старик отвечает: «Боюсь, что ты с твоей наглостью и туда раньше меня успеешь!» Тут раздался общий смех, и хулиганы как-то стушевались. То есть — имела место грубость, наглость, но старик оказался острый на язык и что-то противопоставил этой наглости.
С хамством же все иначе. Хамство тем и отличается от грубости, наглости и нахальства, что оно непобедимо, что с ним невозможно бороться, что перед ним можно только отступить. И вот я долго думал над всем этим и, в отличие от Набокова, сформулировал, что такое хамство, а именно: хамство есть не что иное, как грубость, наглость, нахальство, вместе взятые, но при этом — умноженные на безнаказанность. Именно в безнаказанности все дело, в заведомом ощущении ненаказуемости, неподсудности деяний, в том чувстве полнейшей беспомощности, которое охватывает жертву. Именно безнаказанностью своей хамство и убивает вас наповал, вам нечего ему противопоставить, кроме собственного унижения, потому что хамство — это всегда «сверху вниз», это всегда «от сильного — слабому», потому что хамство — это беспомощность одного и безнаказанность другого, потому что хамство — это неравенство.
Десять лет я живу в Америке, причем не просто в Америке, а в безумном, дивном, ужасающем Нью-Йорке, и все поражаюсь отсутствию хамства. Все, что угодно, может произойти здесь с вами, а хамства все-таки нет. Не скажу, что я соскучился по нему, но все же задумываюсь — почему это так: грубые люди при всем американском национальном, я бы сказал, добродушии попадаются, наглые и нахальные — тоже, особенно, извините, в русских районах, но хамства, вот такого настоящего, самоупоенного, заведомо безнаказанного, — в Нью-Йорке практически нет. Здесь вас могут ограбить, но дверью перед вашей физиономией не хлопнут, а это немаловажно.
И тогда я стал думать, припоминать: при каких обстоятельствах мне хамили дома. Как это получалось, как выходило, что вот иду я по улице — тучный, взрослый и даже временами в свою очередь нахальный мужчина, во всяком случае явно не из робких, бывший, между прочим, военнослужащий охраны в лагерях особого режима, закончивший службу в Советской Армии с чем-то вроде медали — «За отвагу, проявленную в конвойных войсках», — и вот иду я по мирной и родной своей улице Рубинштейна в Ленинграде, захожу в гастроном, дожидаюсь своей очереди, и тут со мной происходит что-то странное: я начинаю как-то жалобно закатывать глаза, изгибать широкую поясницу, делать какие-то роющие движения правой ногой, и в голосе моем появляется что-то родственное фальцету малолетнего попрошайки из кинофильма «Путевка в жизнь». Я говорю продавщице, женщине лет шестидесяти: «Девушка, миленькая, будьте добречки, свесьте мне маслица граммчиков сто и колбаски такой, знаете, нежирненькой, граммчиков двести…» И я произношу эти уменьшительные суффиксы, изо всех сил стараясь понравиться этой тетке, которая, между прочим, только что прикрепила к своему бидону записку для своей сменщицы, что-то вроде: «Зина, сметану не разбавляй, я уже разбавила…», и вот я изгибаюсь перед ней в ожидании хамства, потому что у нее есть колбаса, а у меня еще нет, потому что меня — много, а ее — одна, потому что я, в общем-то, с известными оговорками, — интеллигент, а она торгует разбавленной сметаной…
И так же угодливо я всю жизнь разговаривал с официантами, швейцарами, водителями такси, канцелярскими служащими, инспекторами домоуправления — со всеми, кого мы называем «сферой обслуживания». Среди них попадались, конечно, милые и вежливые люди, но на всякий случай изначально я мобилизовывал все уменьшительные суффиксы, потому что эти люди могли сделать мне что-то большое, хорошее, важное, вроде двухсот граммов колбасы, а могли — наоборот — не сделать, и это было бы совершенно естественно, нормально и безнаказанно.
И вот так я прожил 36 лет, и переехал в Америку, и одиннадцатый год живу в Нью-Йорке, и сфера обслуживания здесь - не то пажеский корпус, не то институт благородных девиц, и все вам улыбаются настолько, что первые два года в Америке один мой знакомый писатель из Ленинграда то и дело попадал в неловкое положение, ему казалось, что все продавщицы в него с первого взгляда влюбляются и хотят с ним уединиться, но потом он к этому привык.
И все было бы замечательно, если бы какие-то виды обслуживания — почта, например, или часть общественного транспорта - не находились и здесь в руках государства, что приближает их по типу к социалистическим предприятиям, и хотя до настоящего хамства здешняя почта еще не дошла, но именно здесь я видел молодую женщину за конторкой, с наушниками и с магнитофоном на поясе, которая, глядя на вас, как на целлофановый мешок, слушала одновременно рок-песенки и даже как-то слегка агонизировала в такт. С тех пор я чаще всего пользуюсь услугами частной почтовой компании «Юпиэс», и здесь мне девушки улыбаются так, что поневоле ждешь — вот она назначит тебе в конце разговора свидание, но даже после того, как этого, увы, не происходит, ты все равно оказываешься на улице более или менее довольный собой.

(c) Сергей Довлатов