Техническая учетная запись

Жизнь прожить - не поле перейти. я желаю вам, по встречать своего любимого человека, настоящего. Не подруг, не друзей, а именно любимого. Потому что сейчас друзья есть, а потом у них семья, потом их нет. Поэтому я желаю чтобы в вашей жизни появился именно тот человек. Я благодарна богу за то, что у Менч есть этот человек. И с ним не страшно даже войну пройти. Жизнь она сложная штука конечно, но именно он делает ее настолько легкой для меня.

Вы знаете как это чувствовать, что рядом с тобой именно тот человек? Я знаю. Я не хочу рассказывать о своем счастье. Оно только мое и все тут. Но сегодня его глаза были замечательными. Сегодня я просто смотрела как он лазеет в телефоне. Я просто любовалась им. Это такое приятное чувство когда твой любимый человек находиться с тобой рядом, а если и не рядом, то ты все равно его чувствуешь. Я боюсь только одного - это потерять его.

Любимый мой, родной, если ты читаешь это, извини за одну и ту же фигню. Я тебя очень люблю. Помнишь, что ты мне сказал, что мы всегда в сердце друг друга. Знай, я всегда рядом с тобой, даже когда ты спишь

а меня впервые назвали сучкой. ляляля. охуенные друзья.

я удивляюсь с того, как люди быстро забывают.

жалкие жалкие

тупые люди

идите нахуй со своими страданиями

любите себя, все ахуенно же

мне нужно написать доклад, а я нифига нормальной информации не могу найти (или мне так кажется). сижу, заедаю своё горе булочкой…..самой уже от себя тошно, тошно скорее не от лени, а от своего нежелания, нежелания учиться. перед поступлением казалось что легко что-ли будет, а вот хер там! короче, я уже готова забрать документы, но останавливает то, что это была мечта всей моей жизни. странно, больше всего в жизни я хочу получить эту профессию и в то же время не хочется учиться. дура я. БРЕДЯТИНА!

Всё. Отпустила. Иди куда хочешь. Мне теперь нет дела до тебя. У тебя своя жизнь, у меня своя. Я не ожидала от тебя именно этого. Ты сам сделал выбор. Спасибо тебе за всё. Огромное! Я была счастлива с тобой. Знаю что сама виновата. Как всегда. Но в последнее время меня очень тянуло к тебе. Но увы, уже нет смысла что-то возврощать. У тебя есть, твоя новая "любимая" девушка. Я искренне рада за тебя. И желаю тебе только счастья. Ахах ну вот так вот все закончилось. Смешно даже.

Вот оно то самое утро, когда мне совсем не хотелось просыпаться.. я болею и у меня куча проблем, проблем в школе и из-за этого болезнь совсем не к месту, в семье, с некоторыми друзьями. Я понимаю насколько всё херово и каждый божий день мои мысли загоняют меня в самое дно. Как бы мне хотелось вернуть то самое время, когда я не допускала столько ошибок.. каждый день для меня как какая-то пытка из-за моих воспоминаний.. черт, неужели я реально не могу выкинуть все эти воспоминания вон из головы ? Хах канешн не могу, было бы так всё просто я бы просто не узнала себя, вечно всё усложняю и прокручиваю в голове весь ненужных хлам, который застовляет меня столько переживать. Хочу перестать думать об этом всём, перестать вспоминать многие моменты, хочу нормально учиться, хочу чтобы в семье меня не угнетали еще больше, хочу чтобы меня не предовали некоторые люди из года в год, чтобы все и всё было честным, без всякой лжи и пустых сильных слов..

Я очень хочу уехать куда-нибудь одна, не видеть и не слышать никого..

Иван Бунин.
"Холодная осень".

В июне того года он гостил у нас в имении — всегда считался у нас своим человеком: покойный отец его был другом и соседом моего отца. Пятнадцатого июня убили в Сараеве Фердинанда. Утром шестнадцатого привезли с почты газеты. Отец вышел из кабинета с московской вечерней газетой в руках в столовую, где он, мама и я еще сидели за чайным столом, и сказал:
— Ну, друзья мои, война! В Сараеве убит австрийский кронпринц. Это война!
На Петров день к нам съехалось много народу, — были именины отца, — и за обедом он был объявлен моим женихом. Но девятнадцатого июля Германия объявила России войну…
В сентябре он приехал к нам всего на сутки — проститься перед отъездом на фронт (все тогда думали, что война кончится скоро, и свадьба наша была отложена до весны). И вот настал наш прощальный вечер. После ужина подали, по обыкновению, самовар, и, посмотрев на запотевшие от его пара окна, отец сказал:
— Удивительно ранняя и холодная осень!
Мы в тот вечер сидели тихо, лишь изредка обменивались незначительными словами, преувеличенно спокойными, скрывая свои тайные мысли и чувства. С притворной простотой сказал отец и про осень. Я подошла к балконной двери и протерла стекло платком: в саду, на черном небе, ярко и остро сверкали чистые ледяные звезды. Отец курил, откинувшись в кресло, рассеянно глядя на висевшую над столом жаркую лампу, мама, в очках, старательно зашивала под ее светом маленький шелковый мешочек, — мы знали какой, — и это было трогательно и жутко. Отец спросил:
— Так ты все-таки хочешь ехать утром, а не после завтрака?
— Да, если позволите, утром, — ответил он. — Очень грустно, но я еще не совсем распорядился по дому.
Отец легонько вздохнул:
— Ну, как хочешь, душа моя. Только в этом случае нам с мамой пора спать, мы непременно хотим проводить тебя завтра…
Мама встала и перекрестила своего будущего сына, он склонился к ее руке, потом к руке отца. Оставшись одни, мы еще немного побыли в столовой, — я вздумала раскладывать пасьянс, — он молча ходил из угла в угол, потом спросил:
— Хочешь, пройдемся немного?
На душе у меня делалось все тяжелее, я безразлично отозвалась:
— Хорошо…
Одеваясь в прихожей, он продолжал что-то думать, с милой усмешкой вспомнил стихи Фета:
Какая холодная осень!
Надень свою шаль и капот…
— Капота нет, — сказала я.
— А как дальше?— Не помню. Кажется, так:
Смотри — меж чернеющих сосен
Как будто пожар восстает…
— Какой пожар?
— Восход луны, конечно. Есть какая-то деревенская осенняя прелесть в этих стихах: «Надень свою шаль и капот…» Времена наших дедушек и бабушек… Ах, боже мой, боже мой!
— Что ты?
— Ничего, милый друг. Все-таки грустно. Грустно и хорошо. Я очень, очень люблю тебя…
Одевшись, мы прошли через столовую на балкон, сошли в сад. Сперва было так темно, что я держалась за его рукав. Потом стали обозначаться в светлеющем небе черные сучья, осыпанные минерально блестящими звездами. Он, приостановясь, обернулся к дому:
— Посмотри, как совсем особенно, по-осеннему светят окна дома. Буду жив, вечно буду помнить этот вечер…
Я посмотрела, и он обнял меня в моей швейцарской накидке. Я отвела от лица пуховый платок, слегка отклонила голову, чтобы он поцеловал меня. Поцеловав, он посмотрел мне в лицо.
— Как блестят глаза, — сказал он. — Тебе не холодно? Воздух совсем зимний. Если меня убьют, ты все-таки не сразу забудешь меня?
Я подумала: «А вдруг правда убьют? и неужели я все-таки забуду его в какой-то короткий срок — ведь все в конце концов забывается?» И поспешно ответила, испугавшись своей мысли:— Не говори так! Я не переживу твоей смерти!
Он, помолчав, медленно выговорил:
— Ну что ж, если убьют, я буду ждать тебя там. Ты поживи, порадуйся на свете, потом приходи ко мне.
Я горько заплакала…
Утром он уехал. Мама надела ему на шею тот роковой мешочек, что зашивала вечером, — в нем был золотой образок, который носили на войне ее отец и дед, — и мы перекрестили его с каким-то порывистым отчаянием. Глядя ему вслед, постояли на крыльце в том отупении, которое всегда бывает, когда проводишь кого-нибудь на долгую разлуку, чувствуя только удивительную несовместность между нами и окружавшим нас радостным, солнечным, сверкающим изморозью на траве утром. Постояв, вошли в опустевший дом. Я пошла по комнатам, заложив руки за спину, не зная, что теперь делать с собой и зарыдать ли мне или запеть во весь голос…
Убили его — какое странное слово! — через месяц, в Галиции. И вот прошло с тех пор целых тридцать лет. И многое, многое пережито было за эти годы, кажущиеся такими долгими, когда внимательно думаешь о них, перебираешь в памяти все то волшебное, непонятное, непостижимое ни умом, ни сердцем, что называется прошлым.
Весной восемнадцатого года, когда ни отца, ни матери уже не было в живых, я жила в Москве, в подвале у торговки на Смоленском рынке, которая все издевалась надо мной: «Ну, ваше сиятельство, как ваши обстоятельства?» Я тоже занималась торговлей, продавала, как многие продавали тогда, солдатам в папахах и расстегнутых шинелях кое-что из оставшегося у меня, — то какое-нибудь колечко, то крестик, то меховой воротник, побитый молью, и вот тут, торгуя на углу Арбата и рынка, встретила человека редкой, прекрасной души, пожилого военного в отставке, за которого вскоре вышла замуж и с которым уехала в апреле в Екатеринодар. Ехали мы туда с ним и его племянником, мальчиком лет семнадцати, тоже пробиравшимся к добровольцам, чуть не две недели, — я бабой, в лаптях, он в истертом казачьем зипуне, с отпущенной черной с проседью бородой, — и пробыли на Дону и на Кубани больше двух лет. Зимой, в ураган, отплыли с несметной толпой прочих беженцев из Новороссийска в Турцию, и на пути, в море, муж мой умер в тифу. Близких у меня осталось после того на всем свете только трое: племянник мужа, его молоденькая жена и их девочка, ребенок семи месяцев. Но и племянник с женой уплыли через некоторое время в Крым, к Врангелю, оставив ребенка на моих руках. Там они и пропали без вести. А я еще долго жила в Константинополе, зарабатывая на себя и на девочку очень тяжелым черным трудом. Потом, как многие, где только не скиталась я с ней! Болгария, Сербия, Чехия, Бельгия, Париж, Ницца…
Девочка давно выросла, осталась в Париже, стала совсем француженкой, очень миленькой и совершенно равнодушной ко мне, служила в шоколадном магазине возле Мадлэн, холеными ручками с серебряными ноготками завертывала коробки в атласную бумагу и завязывала их золотыми шнурочками; а я жила и все еще живу в Ницце чем бог пошлет… Была я в Ницце в первый раз в девятьсот двенадцатом году — и могла ли думать в те счастливые дни, чем некогда станет она для меня!
Так и пережила я его смерть, опрометчиво сказав когда-то, что я не переживу ее. Но, вспоминая все то, что я пережила с тех пор, всегда спрашиваю себя: да, а что же все-таки было в моей жизни? И отвечаю себе: только тот холодный осенний вечер. Ужели он был когда-то? Все-таки был. И это все, что было в моей жизни — остальное ненужный сон. И я верю, горячо верю: где-то там он ждет меня — с той же любовью и молодостью, как в тот вечер. «Ты поживи, порадуйся на свете, потом приходи ко мне…» Я пожила, порадовалась, теперь уже скоро приду.
3 мая 1944

Паршиво, что твоя толстовка действительно самая теплая в мире.

вот ты же, Umut Bulut, паразит. распечатал всё-таки наши ворота.
Назвать человека Надежда Облако…странно (имя его так переводится)

Какая боль, какая боль. Реал - Галатасарай 5:0 (c) Константин Генич