В последнее время дико не хвататет чистоты в голове

Боб Марли говорил: «Ты можешь быть у
неё не первым, не последним и не
единственным. Она любила перед тем, как
полюбила снова. Но если она любит тебя
сейчас, что ещё не так? Она не идеальна, но
ведь ты тоже, и вы оба никогда не будете идеальными вместе. Но если она заставляет
тебя смеяться, тем более подумай дважды,
если она даёт тебе возможность быть
человеком, делать ошибки, держаться за
неё и давать ей всё, что ты можешь. Она
может думать о тебе не каждую секунду в день, но она может отдать тебе часть себя,
потому что она знает — ты можешь
разбить её сердце. Так не рань её, не меняй
её, не анализируй и не ожидай от неё того,
что выше её возможностей.
Улыбайся, когда она делает тебя счастливым, давай ей знать, когда она тебя
злит, и скучай по ней, когда её нет рядом.»

последние недели мне КРАЙНЕ хочется взять. и рассказать всё, что у меня внутри. настолько хочется, что я даже не могу заткнуть эти мысли. а не могу.. а если человек, которому я все расскажу изменит обо мне мнение?

«Сомнение — одна из самых полезных вещей в жизни»

верьте в лучшее. но знайте, рано или поздно. худшее наступит. и ему будет похер, что вы не готовы

Надо всегда делать выводы.

Ты не можешь ни выиграть, ни проиграть, до тех пор, пока ты не участвуешь в гонках.

Смерть пугает меня тем, что это слишком большая перемена. Но старение мне интересно.

Не думаю, что люди принимают такой простой факт: в жизни нет смысла. Мне кажется, из-за этого людям страшно неуютно.

Когда я буду старой..
И будет мне сто лет..
Под мой балкон с гитарой..
Придет мой милый дед..
Кряхтя расправит спину..
Подтянет свой живот…
О ночи лунной, дивной…
Он песню пропоет…
Цветущих лип верхушки
качнутся и замрут…
Соседские старушки
От зависти умрут!!!

Я не хочу идти по чьим-то следам. Мы ведь живем не на минном поле, правда?

ВЛАДИМИР ГОРБАЧ, предприниматель, 46 лет:

«Я служил в железнодорожных войсках, в Красноярском крае, между Минусинском и Абаканом. Мы должны были там отсыпать какую-то трассу. У нас были КрАЗы, причем аккумулятор был только на одной машине. Заводились так: ставили один КрАЗ, который с аккумулятором, и он начинал другой КрАЗ таскать по тайге, по бездорожью. Таскал 20 минут и заводил с толкача. И тогда он работал до тех пор, пока двигатель не высыпался, пока он не умирал. Один месяц выдерживал, другой полгода выдерживал. Если ты заглох — все, до свидания. Заглох на трассе — и привет. Пока работали весной, летом, осенью — нормально, нестрашно. Но зимой это было жутко. Заглохнуть на трассе в тайге — фильм ужасов. И я это пережил.

Я отслужил год, уже был младшим сержантом, командиром взвода, а по должности старшим нормировщиком производственной части. И получилось, что машину я почти перестал водить. Это потом и сыграло роковую роль. В один прекрасный мартовский вечер я был дежурным по роте. Дежурный взвод зачем-то работал в ночную смену, и надо было отвезти им еду. Но это было громкое название — еда. В бак после чая наливалась вода, бак обычно даже не мылся, бросалась туда практически нечищеная картошка, селедка черно-коричневого вида, которая 20 лет уже где-то на складе мариновалась, потом эта вся жижа варилась. Селедку с картошкой вынимали — это было второе, а первое — бурая, черно-малиновая жижа. Еще хлеб давали. Он был замерзший и непропеченный. Его рубили топором.

И вот два бидона с этими деликатесами дежурный водитель должен был отвезти для ночной смены. Но водитель был настолько уставший, что просто уже ничего не соображал, даже не разговаривал. А поскольку я все время сидел в помещении и чувствовал себя нормально, я решил его пожалеть и поехать вместо него. А морозы стояли минус 35.

Поскольку я работал в помещении и на трассу выезжал только периодически, то я был одет в так называемое летнее хэбэ. Мы эту форму называли стекляшка, потому что она на самом деле была синтетическая и блестела, как стекло. Под стекляшкой было зимнее белье, а на ногах — кирзовые сапоги. В общем, это была летняя одежда. Все солдаты, кто работал снаружи, работали в валенках, причем валенки были без калош. Поэтому нам запрещалось греться, стоя у костра ближе, чем полтора метра, потому что тогда снег на валенках таял, и они становились мокрыми. Костры, кстати, горели круглосуточно. Сжигались десятки тонн абсолютно новой резины для КрАЗов. Да, мы так грелись — покрышками.

В общем, сел я в КрАЗ и поехал на трассу. Ехать до места отсыпки грунта, где работали ребята, надо было чуть больше десяти километров. Приехал я на место, сгрузил бидоны, покурил и поехал обратно. А километров через пять была горка, на которой нужно было включить пониженную передачу. На КрАЗе третья и пятая передачи расположены параллельно, очень легко перепутать. А я же без опыта вождения — воткнул пятую передачу и благополучно тут же заглох посреди тайги. Аккумулятора нет. Все обесточилось. Машина стала остывать. Я посидел 10 минут — уже минус в кабине. И тут меня пронзил дикий страх. На одну секунду. Я понял: я же в стекляшке и в белье одном. Вспомнил, как уже один придурок из части так и замерз, и в этот момент просто выскочил из машины. Рассчитал, что до вагончика из-за характера мест­ности дольше бежать. До части — шесть-семь километров. И побежал. Причем у меня даже не было никакой шапки, ничего. Эта стекляшка на морозе становится в одну секунду действительно как стекло, поэтому на мне, по сути, осталось одно нижнее белье.

Я был очень спортивный и думал, что спокойно за час эти шесть километров пробегу. Но бежал-то я по тайге. Представляете себе тамошние дороги? Это не дороги, это просто прорубленный лес и накатанная грязища, которая замерзла так, как замерзла. Это похоже на поверхность, покрытую какими-то гигантскими ромбами, с огромными рытвинами, выбитыми машинами за годы. КрАЗ по этой дороге в 11 километров шел, наверное, два часа.

Где-то минут через 40 бега я понял, что я приплыл конкретно, потому что перестал чувствовать ноги. Это были просто две колоды, две деревяшки или даже тяжеленные железки, которые били в землю. Портянки уже сбились к тому времени. Но перемотать я их не мог, потому что понимал: если остановлюсь, то мне каюк. Только бежать. Кроме того, я уже полностью отморозил уши. Тогда я выдернул из штанов рубаху и надел ее себе на голову — просто накрутил, потому что понял, что иначе прибегу без ушей. Я ее на руках оставил, сзади вот так завернул и накрутил на голову, замотал. И выглядывали у меня только нос и глаза. Но я к тому времени уже плохо видел, потому что у меня вместо глаз были просто два сугроба снега.

Я бежал, бежал и в какой-то момент понял: я уже не понимаю, что происходит. Впереди я ничего не видел. Сознание включалось фрагментами. Я не знал, сколько времени прошло, я не знал, сколько я пробежал — сто метров или еще один километр. Единственное, что я понимал, что часть где-то очень рядом, и это меня еще толкало вперед.

Дышать стало очень больно. Будто у меня в груди был ком — сначала огненный, потом ледяной. А потом я перестал чувствовать гортань. И тут что-то интересное произошло с сознанием — оно раздвоилось. Появился один, очень вредный, который говорил: «Володя, ну-ка беги давай». И был другой, мягкий и приятный, добрый самаритянин, который говорил: «Все уже. Отдохни. Не волнуйся. Тебя найдут. За тобой придут. Ты свое дело сделал уже». И третьим с ними бежал я. И не останавливался. Потом я уже полностью перестал чувствовать тело — ни рук, ни ног. Я почувствовал, что я — один большой орган, непонятный такой, лечу куда-то.

Последнее, что я увидел, — звезда. Звезда в тумане. Но не небесная. У нас на КПП был свет, и там был какой-то шлагбаум, на котором была какая-то звезда. И это то, что я увидел. На этом я почему-то понял, что моя миссия закончилась, и просто отключился. Вырубился у шлагбаума, потому что тело решило, что я достиг цели.

Когда я еще бежал, и сознание мутилось, у меня были мысли: а что скажут родителям, скажут — погиб при исполнении боевых обязанностей или погиб геройской смертью? У меня даже была мысль: а вдруг дадут мне посмертно Героя Советского Союза? Мне было 19 лет, я был воспитан в Советском Союзе, и звезда героя была такой желанной. Еще, когда я бежал, почему-то, видимо для успокоения, вспоминал лягушек в анабиозе: по сто лет они лежат — и ничего. И мне ничего не будет. Вспомнил мамонтенка Диму, и что собаки отъели ему хобот. Полный салат был в голове. В основном думал о холоднокровных. И все это было похоже на кино какое-то. А потом, когда упал, какие-то секунды видел фотографии родных — причем и прошлое, и настоящее, и будущее. Например, видел фото брата, но как будто ему 70 лет. Старик, но я точно понимал, что это он. А потом — все.

Что было дальше? Был у нас комбатовоз, солдат, который ездил туда-сюда, потому как у него была где-то женщина. Дело было в пять утра, и он возвращался в часть. Поскольку дорога жуткая, ехал он медленно и тяжело. А я лежал поперек трассы, как бревно. Он побоялся, что ударится, и остановился, чтобы откинуть бревно с дороги, и увидел меня. Он меня быст­ро за шиворот заволок в машину и привез в часть.

Я пришел в себя часов в 10 утра. Естественно, отморозил себе все конечности. Меня положили на кровать. Ребята обвалили меня одеялами, закутали, напоили горячим чаем. Потом была боль. Везде. Ноги. Руки. Глаза не открывались, уши горели. Сперва я ничего не понял, а потом увидел солдат и понял, где я. Стал тут же очень мучиться, что меня накажут, потому что я поехал вместо другого и бросил машину. Я обморозил, конечно, все пальцы на ногах и на руках, уши, нос. До вечера это происшест­вие от командования скрывали, а потом меня отвезли в Минусинск и положили в санчасть. Я несколько дней в ужасе ждал, что ампутируют пальцы. Они были черными. И врачи решали каждый день — отрезать пальцы или нет, и дразнили меня Мересьевым. Уши тоже были абсолютно черные. Но с гангреной обошлось. Я остался цел.

С тех пор с конца сентября по конец мая я ношу меховую обувь и шерстяные перчатки, потому что, когда температура даже плюс 5-7, у меня немеют пальцы, ноги, руки. И у меня нет ни одной футболки с воротом. Я по работе ношу костюм с рубашкой и гал­стуком и всегда расстегиваю верхнюю пуговицу. Иначе невозможно. Мне тогда прописали семь суток гауптвахты. Но ни дня я, конечно, так и не сидел. А ровно через 10 лет я оказался старшиной в Израильской армии. И там была такая жара, что можно было сдохнуть. Но жара, по мне, все-таки лучше холода».

Век Вовы не видать

4 марта Владимир Путин идет на свой третий президентский срок. Esquire опросил пятерых человек, у которых опыт третьего срока уже есть. Записала Светлана Рейтер. Фотограф Виктор Горбачев.

Михаил Д., 30 лет, Архангельская область, ИК-21

ПЕРВЫЙ СРОК: незаконное хранение оружия (ст. 222 УК РФ)
ВТОРОЙ СРОК: кража (ст. 158 УК РФ)
ТРЕТИЙ СРОК: попытка убийства (ст. 30, 105 УК РФ)

Первый срок я так получил: был я с четырнадцати лет предоставлен сам себе, поскольку с родителями решил не жить. В шестнадцать лет купил себе пистолет — молодой, горячий, силы захотелось. С пистолетом поехал в Иваново, попал под проверку документов, пистолет нашли — сел. В первый раз я полтора года отсидел, во второй — два с половиной. Был голодный, пошел в магазин, украл кошелек — меня поймали и посадили. В третий раз мне сразу много дали, десять лет и шесть месяцев, хотя с моей стороны ситуация благородная была, я за человека заступился. И сижу уже с 2004 года.

Я к третьему сроку понял, что в зоне происходит не прогресс, а регресс. Помню, на малолетке, в Можайске, корпуса были бетонные, двухэтажные. В Костроме, на втором сроке, бараки были кирпичные, и администрация дышать свободно давала. Вообще, это самая лучшая зона была. Связь там отсутствовала, но был телевизор, были книги, и в той зоне ты как-то об исправлении задумывался. А на третьем сроке, в Архангельске, я сижу в деревянном корпусе. Даже странно — с первой моей ходки прошло почти десять лет, а условия содержания в зоне только хуже стали. Быт, в котором я нахожусь… да если б ты сейчас это увидела, то сказала бы, что это полный кошмар. Оборванные обои. Полы кривые и постоянно мокрые. Батареи прорывает раз в неделю, крыши протекают, от потеков потолки черные и зеленые, и лампочки от воды замыкает. Сырость постоянная, а дверей нет, вместо них висят одеяла. В Костроме, помню, был комодик маленький, все аккуратно, а тут мы вещи в клетчатых баулах держим, в каких торгаши на рынках товар возят. Вот стоят наши вещи на полу, в них залазят крысы, кушают наше мыло, грызут, гадят. Я слышал, в других колониях разрешены игровые приставки — Sega, Sony PlayStation. Как-то ХХI век ощущается. А здесь, в ИК-21, этого века вообще нет, у нас — восьмидесятые. При всем при этом администрация все время от тебя чего-то требует и унижает.

Я в ШИЗО был в Новый год, и мне даже отказали в том, чтобы в двенадцать ночи речь президента по радио послушать. Ограждают нас от внешнего мира, по радио включают такие вещи, которые и слушать невозможно. Какие-то местные каналы, там постоянно о лекарствах говорят и о болезнях — очень на психику действует. Я слышал, американцы включали военнопленным рок-музыку все время, чтобы они с ума сходили, мне иногда кажется, что и нас так специально мучают.

В том году спецназ и местные сотрудники администрации избивали всех. Заходили ребята в ШИЗО, открывали камеры, выволакивали людей «на коридор» и били ногами. Еще 17 января избили заключенных, и в знак протеста два парня, из избитых, вскрыли себе кусками стекла вены и забили ржавые гвозди в живот. У нас это называется заштырились. Вообще, когда штырятся, врач должен резко реагировать, так этих двух парней на больничку вывезли, и они там лежат, но операцию им не сделали, ржавые штыри у них в животе. Они сегодня ночью на связь выходили, мы от них все и знаем.

Есть такой город — Североонежск, Архангельская область. ОМОН оттуда к нам заходит очень часто, раз в месяц. Стабильно заходит, делает обыск. Это такая психологическая давка — крики при обыске, рукоприкладство в ШИЗО, почти каждый день бьют. Меня тоже били, и это очень страшно: ты ж не резиновый заяц, ты — человек, а сделать ничего не можешь. Ударишь в ответ, так тебе срок добавят, лишние три-четыре года. Недавно одного заключенного нашего так избили, что у него глаз вытек. Я понимаю, что в ШИЗО нарушители сидят, но мы же в России живем, нельзя же всех давить. Тут ты не об исправлении думаешь, а только обозляешься, поскольку сам не знаешь, что тебя зав­тра ждет.

На малолетке такого беспредела не было. Да, было рукоприклад­ство со стороны актива, но это ведь на любой малолетке так. На втором сроке, в Костроме, на общем режиме, нас администрация не била, только зеки между собой дрались. А сейчас нас давит закон. Я не понимаю, почему на третьем сроке все настолько хуже стало. Наверное, от начальника нового все пошло. Он очень жесткий. Говорят, на прежнем своем месте заключенных как рабов использовал. А еще к третьему сроку до меня дошло, что правительство давит на начальство колонии и администрацию по всей России. От них бумажки требуют, а те начинают шевелиться и делают то, что делать нельзя, лишь бы отчетность нормальная была.

На жалобы наши никакой реакции нет, да и что может сделать человек, закрытый в камере с лампочкой тусклой в 36 ватт, которая двумя решетками прикрыта, чтоб он ее, не дай бог, не вывинтил? Какие тут протесты?! Только вскрыть себе вены и гвоздь в живот вбить.

Александр М., 43 года, Липецкая область, ИК-6

Вышел на свободу через неделю после интервью

ПЕРВЫЙ СРОК: хулиганство (ст. 206 УК РСФСР)
ВТОРОЙ СРОК: хулиганство (ст. 206 УК РСФСР)
ТРЕТИЙ СРОК: кража (ст. 158 УК РФ)

В двадцать лет подрался — обычное дело: выпили, поговорили, недопоняли друг друга. В оконцовке в 1991 году дали мне три года и этапировали в ИК-2, в Воронежскую область. За ИК-2 могу вам следующее сказать: администрация что хотела, то и делала. Нужных — поощряли, остальных — ущемляли. Сидеть там временами было тяжело, потому что даже то, что заключенным по закону было положено, им не давали. Допустим, если я чего нарушу, так меня сразу в ШИЗО сажали, а если администрация чего не так делает, ее и посадить, получается, некуда, и наказать нечем.

До освобождения оставалось мне шесть дней сидеть, а у меня мать умерла. Родной брат приехал, мне об этом сказал, так мне и 15 минут свиданки с ним не дали. По закону меня должны были под конвоем отвезти на похороны, чтоб я с матерью простился, у гроба постоял. А мне сказали: «У тебя много нарушений, не поедешь ты никуда, сиди здесь». Сам начальник колонии мне об этом лично сообщил. На могилку матери я попал уже после освобождения.

Женился я на девушке своей, Татьяне, родились у нас двое детей. А в 1996 году я опять сел, за драку с милиционером. Вышло так: первый день Пасхи, пошел я тещу свою навещать. Остановил меня милиционер, поскольку я выпивши был, и начал меня в отделение забирать. Я ему говорю: «Чего меня забирать-то? Я ж не хулиганю, никого не трогаю, мне до тещиных дверей два дома осталось пройти, никуда я не поеду». В общем, не поехал я с ним, подрался и четыре с половиной года получил.

Заехал впервые на ИК-6, туда как раз спецназ заходить начал. Заходили в камеры ШИЗО каждый четверг, избивали: кому-то зубы выбивали, кому-то ключицу сломали, ребра. Заключенные голодовку начали, прокурора по надзору жалобой вызвали, а тот приехал и прямо сказал: «Спецназ создан для того, чтобы устранять беспорядки, и они должны не на теории, а на практике учиться. Вот они на вас и учатся». А бьют они сильно.

В третий раз я в зону попал в 2011 году, все в ту же ИК-6. Дали мне год — украл я в автобусе телефон, сам не знаю зачем, он мне и не нужен особо был.

От того, что я на третьем сроке увидел, я просто в шоке был. За то время, пока меня не было, зона сильно поменялась, и уже не спецназ нас бил, а администрация, просто так, без всякой мотивации. В ШИЗО постоянно бьют и под холодный душ ставят. Говорят, типа, для дезинфекции, но, по-моему, для унижения. Еще отжиматься по 150 раз заставляют, а я ж не спортсмен, больше 50 раз отжаться не могу, так в чем же я виноват, за что же меня бить? Я и так после смены четыре часа подряд металлические сетки вязал да еще шкатулки вырезал, хлебницы и нарды.

Закон они сами не исполняют, а от других исполнения требуют.

А от воли у меня много ожиданий. Там семья моя, хочу к родным. Насиделся уже.

Александр П., 26 лет, Ростовская область, ИК-2

ПЕРВЫЙ СРОК: кража (ст. 158 УК РФ)
ВТОРОЙ СРОК: грабеж (ст. 161 УК РФ)
ТРЕТИЙ СРОК: незаконный оборот наркотиков (ст. 228 УК РФ)

Я на третий срок заехал, как к себе домой. Кругом родные, уже даже надоевшие лица. Многих знаю с малолетки, есть и те, с кем на втором сроке познакомился.

У себя в Новошахтинске я считался трудно воспитуемым подрост­ком, с 13 лет состоял на учете в дет­ской комнате милиции. С товарищами лазил по заводам, фабрикам, воровал стройматериалы, технику, по машинам воровали. А потом документы мои в школе собрали, припомнили все и отправили на малолетку, в Чертковский район, село Маньково. Одно время там нормально было, а потом начальник колонии поменялся, и начался жест­кий режим: со стороны администрации разрешили рукоприкладство. Три человека тебя в спортзал выводили, могли затрещин навешать, а могли ногой пнуть. Когда вышел, было мне почти 17 лет. Пока работал, все в порядке было. Потом работу потерял, пришлось домой ехать, а там — караул: делать нечего, устроиться некуда. Начал опять воровать, более осознанно, по-крупному. Угонял машины, за год штук двадцать. Было у меня два подельника, на одного милиция вышла, и он остальных сдал. Дали четыре года, отправили в колонию в Каменск.

Когда я туда заехал, зона была режимная, «красная», и все было очень плохо («красная» зона полностью контролируется администрацией, в «черной» более развито самоуправление, основанное на воровских законах. — Esquire). За человека тебя никто не считал, сотрудники вели себя некорректно, не просто били заключенных, а ломали им и дух, и здоровье. Я еще на централе встретил парня одного, он ехал в Каменск за добавкой. Говорю: «Слышь, братуха, должно же в этом Каменске хоть что-то хорошее быть, должны быть светлые моменты?» А он отвечает: «Да, братуха, есть светлое. Вот заходишь ты в 11-й оперкабинет и сам выбираешь, какой палкой тебя бить будут». Там целый отряд опущенных был. Если кто из заключенных на конфликт с администрацией шел, то к нему подводили обиженного, тот его целовал, и все — опустили. Были и более изощренные методы: пристегивали бунтаря наручниками к батарее, штаны сзади спускали, обиженного подводили, он по заднице голой пару раз чирканул, и нет человека, он в опущенном отряде.

Я там сидел тихо, мирно, серо, никуда не лез, обходил все острые углы и старался не создавать себе проблем. Мне, считай, повезло: через полгода, как я туда заехал, массовый суицид случился, против беспредела. Вены повскрывали, лужи крови на полу. Генералы приехали, пресса. Попустили, легче стало сидеть. Вышел в 2008 году. Подсобную работу нашел, нашел девочку, Олю, и все вроде хорошо, но чего-то в жизни не хватало. Начал я помогать тем, кто на зоне сидит: передачи возил, телефоны перекидывал, спирт. На том и погорел: остановили меня милиционеры недалеко от лагеря, в оконцовке откуда-то выпал героин, хотя его и не было. И заехал я на новую зону, в Ростовскую область. Она «черная», жить можно. На третьем сроке нет такого ожесточенного давления, как на втором, в Каменке. Администрация мягче относится, не грубит, да и мы себе лишнего не позволяем.

Воля, какой я ее помню, сильно изменилась. Я когда с Каменска в 2008 году освободился, то в людях перемены почувствовал, по-другому они жить начали. Дружбы и человеческого понимания у них теперь нет, и ради наживы они через все человеческие ценности перешагнут. В зоне люди сплоченнее, и сразу видно, кто есть кто.

Александр Е., 46 лет, Тамбовская область

Номер колонии не указан по просьбе интервьюируемого

ПЕРВЫЙ СРОК: грабеж (ст. 145 УК РСФСР)
ВТОРОЙ СРОК: разбой (ст. 146 УК РСФСР)
ТРЕТИЙ СРОК: убийство (ст. 105 УК РФ)

Первый срок я сидел под Тулой, в Алексине, — по малолетке часы с деньгами отобрал, четырнадцать лет мне было. Дали два года. В те времена даже материально было плохо — питание неважное, содержание паршивое, полы бетонные. В общем, плохо было. Но малолетка за зону не считается. Второй срок отбывал в Кировской области, когда после разрухи гуманизация пошла. В девяностые нас лучше кормить начали, полы нормальные сделали, не каменные. Физическую силу применяли — как тогда, так и сейчас. А третий срок я получил за то, что убил мужчину одного — за слова нехорошие в свой адрес, нецензурные. Я его предупреждал, были у меня с ним столкновения. Говорил: «Не делай больше эти вещи, иначе я тебя просто-напросто убью!» А он, наверное, подумал, что у меня силы воли, силы духа не хватит.

Зоны на втором и третьем сроке у меня «черные», и в них сидеть гораздо лучше, чем в «красных». Причем во всех отношениях. В «красной» зоне ни черта не поймешь — там унижают, бьют, человека ни во что не ставят. Чуть что — дисциплинарное взыскание. А в «черной» зоне условия содержания людские, и все так, как и должно быть. Я думаю, вы понимаете значение слова «людское». Я всю жизнь свою в это значение вложил.

Сидеть стало лучше: во второй зоне к нам ОМОН заходил, а сейчас на нас спецназ и ОМОН не давят. Администрация, конечно, заходит, но жесткостей не делает. С передачами лучше стало. Раньше было так: дали мне десять лет, и первую передачу я смог получить только через пять лет. А сейчас этого нет. Смотрите, я нахожусь на строгих условиях содержания и две передачи в год имею право получить, и две бандероли, и два свидания — краткосрочное и длительное.

Приходилось мне и на тюремном режиме сидеть, за плохое поведение, и вот с этим сейчас похуже стало. Со второй зоны, чтоб на тюремный режим отправили, надо было столько, в натуре, начудить — бог те знает что. А сейчас, если надо, то тебе нарушения напишут и те, что были, и те, которых не было. Меня отправляли за то, что от статьи 106-й отказывался, уборки территории, — мне, по жизни, не положена эта статья. В законе ведь написано, что два часа в день мы должны тратить на благоустройство колонии. Где написано, что я должен благоустраивать колонию с веником в руках?! Может, я за свои день­ги две банки краски куплю и буду красить свою тумбочку, в которую продукты кладу. А им ведь не надо, чтоб я пол мел. Им надо унизить меня, чтоб я веник в руки взял. За это я на строгие условия содержания и попал. Работы сейчас ни в одном лагере почти нет, и платят за нее копейки. Но я сам ни дня на производстве не был, принципиально не работаю. Деньгами товарищи с воли помогают.

Известно мне, что на свободе происходит беспредел. В основном все под мусорами. То есть все кричат, что сами по себе, а куда ни копни, везде милиция. Но я в надежде на хорошее выйду. На воле у меня мамка, сестра, супруга молодая, на 20 лет меня моложе, мы с ней между сроками познакомились. В общем, хочется поскорее выйти, но и в зоне особых проблем нет.

Сергей К., 40 лет, Башкирия

Номер колонии не указан по просьбе интервьюируемого

ПЕРВЫЙ СРОК: кража (ст. 144 УК РСФСР)
ВТОРОЙ СРОК: кража (ст. 144 УК РСФСР)
ТРЕТИЙ СРОК: умышленное причинение тяжкого вреда здоровью, повлекшее по неосторожности смерть (ст. 111, ч. 4 УК РФ)

Почему в первый раз сел? Глупость, романтика — украл, выпил, сел в тюрьму. Было мне тогда пятнадцать лет, и была у меня такая идея: если наше государство нас обманывает, дайте и мы его немножечко обманем. Обокрал я контору, взял по мелочи — парфюмерию, шампуни, галантерею. В 1984 году попал на малолетку в Чите, и сиделось мне, с одной стороны, трудновато, а с другой — легче, чем сейчас. С питанием было трудно, хлеб был такой, что если его в стенку кинешь, то он прилипнет. К хлебу давали каши на воде, а если в ШИЗО сажали, то кормили через день. Зато милиция по камерам не ходила, и людей не били. Тогда все пакости были более явными: холодом морили на всю катушку, голодом — тоже, а сейчас все это делают завуалировано. Если по нормам, то температура в помещениях нормальная, но ФСИН одеяла нам выдает — так они с простынку толщиной, и от холода совсем не спасают.

После малолетки я пробыл на воле достаточно долго, пока в армии служил. Был я десантником в Афганистане, туда судимых брали, и я думаю, это для того делали, чтобы человека раз и навсегда исправить. В Афганистане было страшно, и убивать мне приходилось. Скольких я убил, не считал, только помню первого душмана: он меня в плен взять хотел, в живот ранил, и пришлось его убить ножом. Мне война снится до сих пор. Я вернулся оттуда с контузией, и она до сих пор на мне отражается. Нет у меня ни наград, ни пенсии, вычеркнули меня из всех списков. А все потому, что как только я пришел из армии, так и сел во второй раз. Все та же кража: в магазине барахла набрал, я же жизни нормальной и вещей хороших долго не видел, слямзил чего-то, и сразу меня к ответственности привлекли. Наверное, я клептоман.

Посадили меня в ИК-13, под Владивосток. Зона та нормальная была, хорошо сидел, ничего дурного сказать не могу. Вышел на свободу в самую разруху, когда СССР сломался. Пытался на работу устроиться, девушку нашел, но, как у нас правильно говорят, «если сел один раз, то и дальше будешь сидеть». Милиция за тобой во все глаза следит, и как только кто-то кого-то ограбит, ты — под подозрением. А в 2006 году убил я человека. Ссора, обычное дело. Он к женщине моей приставал, я ударил его, а он — все. Я был немножко выпивши, а он вроде трезвый, хотя я и не помню точно.

Я вам скажу: по сравнению с тем, что раньше было, третий срок — это чистый дурдом. Система совсем жесткая стала. Я в лагерь приехал, так уже с карантина пытки начались. На растяжку ставят, заставляют взрослых мужиков садиться на шпагат, руки вверх поднимать, и так — целые сутки, на улице. Еще гимн петь заставляют, козлы эти. А ты знаешь, что это за козлы? Те же зеки, только они при администрации работают. Зеки зеков бьют, дает им администрация такие указания. Все для того, чтобы с новоприбывших дурь выбить. Если в столовой кушать садятся, то козел какой-нибудь кричит: «Чтоб все съели на счет три!» И начинает считать. Не успел все съесть за три секунды — доедай в туалете. Спецсредства применяют, за то, что я якобы на сотрудника пытался напасть, к батарее наручниками пристегнули и резиновыми дубинками отлупили до синевы. Был у нас заключенный — его при мне, в 2006 году, в изоляторе до смерти забили, более семисот ударов дубинками нанесли. Козлы изгаляются как хотят: зеков гимн петь заставляют, а сами «Голубую луну» Моисеева слушают или «Нас не догонят» группы «Тату».

Я в курсе, что на воле много про политику и выборы говорят. А за кого голосовать? Медведев с Путиным в одной упряжке, они все под себя подмяли, все госструктуры развели, а народ как бедствовал, так и бедствует. Они там все кричат: «Гуманизация, гуманизация!» Да какая может быть гуманизация, если людей пытают? Если к нам сюда заключенный из Европы попадет, он же ни дня не выдержит, с ума сойдет сразу же.

возможно я поздно это заметил, но в каждом провале, неудаче в жизни виноват только ты сам, даже если тебе кажется что это не так

Не страшно, когда тебя ненавидят ни за что. Страшно, когда есть за что ненавидеть.