Мое солнце, и это тоже ведь не тупик, это новый круг.
Почву выбили из-под ног – так учись летать. Журавля подстрелили, синичку выдернули из рук,
И саднит под ребром, и некому залатать. Жизнь разъяли на кадры, каркас проржавленный обнажив.
Рассинхрон, все помехами; сжаться, не восставать. Пока финка жгла между ребер, еще был жив,
А теперь извлекли, и вынужден остывать. Мое солнце,
Бог не садист, не Его это гнев и гнет, Только – обжиг; мы все тут мечемся, мельтешим,
А Он смотрит и выжидает, сидит и мнет Переносицу указательным и большим;
Срок приходит, нас вынимают на Божий свет, обдувают прах, Обдают ледяным, как небытием;
кричи И брыкайся; мой мальчик, это нормальный страх.
Это ты остываешь после Его печи. Это кажется, что ты слаб, что ты клоп, беспомощный идиот,
Словно глупая камбала хлопаешь ртом во мгле. Мое солнце,
Москва гудит, караван идет, Происходит пятница на земле,
Эта долбаная неделя накрыла, смяла, да вот и схлынула тяжело,
Полежи в мокрой гальке, тину отри со щек. Это кажется, что все мерзло и нежило,
Просто жизнь даже толком не началась еще. Это новый какой-то уровень, левел, раунд; белым-бело.
Эй, а делать-то что? Слова собирать из льдин? Мы истошно живые, слышишь, смотри в табло. На нем циферки. Пять. Четыре. Три. Два. Один.