Он почувствовал невыносимую боль. Казалось, что-то рвёт, разрывает его сердце. Боже мой, подумал он, неужели я способен так страдать, страдать от любви? Я смотрю на себя со стороны, но ничего не могу с собой поделать. Знаю, что если Жоан снова будет со мной, я опять потеряю её, и всё же моя страсть не утихает. Я анатомирую свою чувство, как труп в морге, но от этого моя боль становиться в тысячу раз сильнее. Знаю, что в конце концов всё пройдёт, но это мне не помогает. Невидящими глазами Равик уставился на окно Жоан, чувствуя себя до нелепости смешным… Но и это не могло ничего изменить…
Внезапно над городом тяжело прогрохотал гром. По листве зашлёпали тяжёлые капли. Равик встал. Он видел, как улица вскипела фонтанчиками чёрного серебра. Дождь запел, тёплые крупные капли били ему в лицо. И вдруг Равик перестал сознавать, жалок он или смешон, страдает или наслаждается… Он знал лишь одно – он жив. Жив! Да, он жил, существовал, жизнь вернулась и сотрясла его, он перестал быть зрителем, сторонним наблюдателем. Величественное ощущение бытия забушевало в нём, как пламя в доменной печи, ему было почти безразлично, счастлив он или несчастлив. Важно одно: он жил, полнокровно ощущал, что живёт, и этого было достаточно. Он стоял под ливнем, низвергшимся на него, словно пулемётный огонь с неба.
Он стоял под ливнем и был сам ливнем, и бурей, и водой, и землёй… Молнии, прилетевшие откуда-то из неведомой выси, перекрещивались в нём; он был частицей разбушевавшейся стихии. Вещи утратили названия, разъединявшие их, и всё стало единым и слитным – любовь, низвергающаяся вода, бледные сполохи над крышами, как бы вздувшаяся земля – и всё это принадлежало ему, он сам был словно частицей всего этого… Счастье и несчастье казались теперь чем-то вроде пустых гильз, далеко отброшенных могучим желанием жить и чувствовать, что живёшь.
— А ты – там, наверху, — сказал он, рассмеявшись, и обращаясь к освещенному окну и не замечая, что смеется. – Ты, маленький огонек, фата-моргана, лицо, обретшее надо мной такую странную власть; ты, повстречавшаяся мне на планете, где существуют сотни тысяч других, лучших, более прекрасных, умных, добрых, верных, рассудительных… Ты, подкинутая мне судьбой однажды ночью, бездумная и властная любовь, ворвавшаяся в мою жизнь, во сне заползшая мне под кожу; ты, не знающая обо мне почти ничего, кроме того, что я тебе сопротивляюсь, и лишь поэтому бросившаяся мне навстречу. Едва я перестал сопротивляться, как ты сразу же захотела двигаться дальше. Привет тебе! Вот я стою здесь, хотя думал, что никогда уже не буду так стоять. Дождь проникает сквозь рубашку, он теплее, прохладнее и мягче твоих рук, твоей кожи… Вот я стою здесь, я жалок, и когти ревности разрывают мне все внутри; и я хочу и презираю тебя, восхищаюсь тобою и боготворю тебя, ибо ты метнула молнию, воспламенившую меня, молнию, таящуюся в каждом лоне, ты заронила в меня искру жизни, темный огонь…Вот я стою здесь, но уже не как труп в отупске - с мелочным цинизмом, убогим сарказмом и жалкой толикой мужества. Во мне уже нет холода безразличия. Я снова живой - пусть и страдающий, но вновь открытый вчем бурям жизни, вновь подпавший под ее простую власть! Будь же благосклонна, мадонна с изменчивым сердцем, Ника с румынским акчентом! Ты - мечта и обман, зеркало, разбитое вдребезгикаким-то мрачным божеством… Ты и не подозреваешь, как я благодарен тебе! Но я никогда ни в чем тебе не признаюсь, ибо ты тут же немилосердно обратишь все в свою пользу. Ты вернула мне то, чего не могли мне вернуть ни Платон, ни хризантемы, ни бегство, ни свобода, ни вся поэзия мира, ни сострадание, ни отчаяние, ни высшая и терпеливейшая надежда, - ты вернула мне жизнь, простую, сильную жизнь, казавшуюся мне преступлением в этом безвременье между двумя катастрофами! Привет тебе! Благодарю тебя! Я должен был потерять тебя, чтобы уразуметь это! Привет тебе!