Он сосчитал до десяти и погасил спокойно лампу,
И ничего не взорвалось в его «фатальной» тишине.
И вот теперь под белизной пустых огней квартирной рампы
В теченье часа (что уж там!) тот взрыв свершается во мне.

Будильник замер. На часах всё те же цифры. Те же стрелки.
И время, дёргаясь, спешит в моём наивнейшем мирке.
А я по-чеховски мельчал, и стал таким безумно мелким,
Что даже та (всех ближе мне) теперь маячит вдалеке.

Я ей кричу – она молчит и трансформируется в точку,
И для меня она уже не человек – лишь мысль о нём.
Я позабыл её. Почти. Ну, то есть, помню, но не точно,
Ну то есть в памяти моей она охвачена огнём.

И я взрываюсь наконец. (Финальным взрывом!). Безвозвратно.
Будильник хохотом своим бесчестит жалкую тоску.
Я что вам – Бог? Я просто так. Объятый полчищем разврата,
Свою бездарную любовь у старой будки стерегу.

Я, может, тоже бы хотел писать эстетику пространства,
Но я исстрадываю все свои царапинки души.
…
А Бродский богом на меня глядит свежо и беспристрастно,
И не взрывается ничто в его придуманной тиши.”