он так ее мучит, как будто растит жену.
он ладит ее под себя: под свои пороки,
привычки, страхи, веснушчатость, рыжину.
муштрует, мытарит, холит, дает уроки.
и вот она приручается — тем верней,
что мы не можем спокойно смотреть и ропщем;
она же видит во всем заботу о ней.
точнее, об их грядущем — понятно, общем.
он так ее мучит, жучит, костит, честит,
он так ее мучит — прицельно, умно, пристрастно, —
он так ее мучит, как будто жену растит.
но он не из тех, кто женится: это ясно.
выходит, все это даром: «анкор, анкор,
ко мне, ко мне!» — переливчатый вопль тарзаний,
скандалы, слезы, истерики, весь декор,
приходы, уходы и прочий мильон терзаний.
так учат кутить обреченных на нищету.
так учат наследного принца сидеть на троне —
и знают, что завтра трон разнесут в щепу,
сперва разобравшись с особами царской крови.
добро бы на нем не клином сошелся свет
и все пригодилось с другим, на него похожим, —
но в том-то вся и беда, что похожих нет,
и он ее мучит, а мы ничего не можем.
но что, если вся дрессура идет к тому,
чтоб после позора, рева, срыва, разрыва
она взбунтовалась — и стала равна ему,
а значит, непобедима, неуязвима?
и все для того, чтоб, отринув соблазн родства,
давясь следами, пройдя километры лезвий,
она до него доросла — и переросла,
и перешагнула, и дальше пошла железной?
а он останется — сброшенная броня,
пустой сосуд, перевернутая страница.
не так ли и Бог испытывает меня,
чтоб сделать себе подобным — и устраниться,
да все не выходит?