Хуже всего было встречаться за завтраком с безучастной роднёй матери; что бабка, что тётка никак не затрагивали эту тему, за что Леон им был благодарен, но ему было настолько отвратительно даже на миг взглянуть в эти сухие, чопорные лица, так неуловимо схожие с лицом Лиз: тот же безукоризненно прямой, будто срезанный рубанком нос, вытянутые ниточкой узкие губы и не выражающий ничего взгляд из-под тяжёлых век, который он так ненавидел.
Иногда ему снился тот самый пожар: будто бы он мог разглядеть всех, кто там погибал. Лиз, та самая строгая Лиз, которая никогда не позволяла себе повышать голос, истошно кричала, продираясь сквозь огонь и напрасно пытаясь найти выход. Леон, идя рядом, заглядывал ей в глаза и каждый раз будто впервые удивлялся тому, что они совсем не похожи на бесчувственные, мутные, как у рыбы, глаза сестры. В этих кипели страх и боль, горели ужас и паника; да и сама Лиз была совсем другая - как будто она действительно была человеком. Под сгорающим платьем не было никаких железок и проводов, которые представлял себе Леон в детстве, только лишь почерневшая кожа и кое-где проглядывавшие красные волокна мышц. Странное дело, но Леон верил, что всё было именно так, как в этом сне: уж слишком запавшим в душу был сестрин предсмертный лик.