Кошка даже не мяукнула, когда ее в очередной раз упаковали в переноску
-- уже давно смирилась. И чем тише становится она, тем сильнее во мне
кипят страсти. Привычно душУ всю эту волну вдруг откуда-то нахлынувшей любви и нежности к этой черной шкурке, в которой от британки только нос и приплюснутая морда, а шерсть и богатство меха -- явно с распродажи. Ну, отчего же надо отдавать мое сокровище так задолго до Нового года? Отчего не за минут 15 перед взлетом самолета?
Кошку отдали 30 декабря. То есть, Новый год мы встречали не вместе. Какая ей разница? Не знаю. Я вообще не знаю, чувствует ли она хоть что-то, похожее на мою любовь к ней?
Итак, почти две недели врозь.
Сам Новый год -- суматошный праздник: то приготовить еду, то кино посмотреть. Но нет-нет, да подумаю: а что это никто не шуршит в углу, и не сует везде свой нос? И почему ничей хвост не рискует быть прихлопнутым на месте преступления, никто не фыркает при запахе мандарин и не пытается покусать электогрилянду? И, вообще, откуда дома такая откровенная чистота уже второй день?
И вот мы в отпуске, который предполагался шикарным, заслоняющим собой то, что осталось дома -- все проблемы, связи, запахи и виды. Но он не задался. Зато задались дождь вместо снега, холод тоски вместо тепла движения, Икея вместо дворца и… Впервые я заскучал по кошке слишком рано. Это острое чувство тоски так и осело во мне, никуда не собираясь уходить и ничем не перебиваясь в течение долгих в этот раз дней каникул.
Поехали за кошкой, едва кинув дома чемодан: скорей-скорей. Поди, она там свыклась уже с новыми людьми и совершенно о нас забыла, что, наверное, справедливо. Ну вот, все, двери кошачьего приюта открылись -- и зверек в своей комнатке рывком срывается с дивана и летит навстречу, тычется носом в разделяющее нас стекло и… Нет, не мяукает, а орет, одновременно подкапываясь под дверь с утроеной силой! И опять носом в стекло, и опять орет и орет! Господи, это так не похоже на нашу независимую кошку!
И только когда сотрудник отеля, наконец-таки, выпустил истосковавшееся животное ко мне на руки, она затихла -- как затих и я. И мы, как у Пулмана, снова стали единым целым -- я и мой альм Кася.
