Осталось только еще упаковаться… Это было одно из тех бесчисленных "надо", которые меня так утомили и не давали спать. Не важно, то ли "надо" маленькое, то ли большое, - вес тем имеет, что каждый раз оно требует внимания, что не я им, а оно мной уже руководит. Фактически становишься рабом этого многоголового зверя. Хоть на время освободиться от него, забыть, отдохнуть. Я устал.
Потому что жизнь непрерывно и неумолимо идет на меня, как волна на берег. Не только собственная, но и чужая. А в конце концов - разве я знаю, где кончается собственная жизнь, а чужая начинается? Я слышу, как чужое существование входит в мое, как воздух сквозь окна и двери, как воды притоков в реку. Я не могу разминуться с человеком. Я не могу быть одиноким. Признаюсь - завидую планетам: они имеют свои орбиты, и ничто не становится у них на пути. Тогда как на своей я везде и всегда встречаю человека.
Да, ты становишься на моем пути и считаешь, что имеешь на меня право. Ты везде. Это ты одела землю в камень и железо, это ты через окна домов - тысячи черных ртов - вечно дышишь смрадом. Ты бичуешь святую тишину земли скрежетом фабрик, громом колес, грязного воздуха пылью и дымом, ревешь от боли, от радости, злости. Как зверь. Везде я встречаю твой взгляд; твои глаза, интересные, жадные, влезают в меня, и сама ты, в твоем разнообразии цветов и форм, застревают в моем зрачке. Я не могу разминуться с тобой… я не могу быть одиноким… Ты только идешь рядом со мной, ты влезаешь внутрь в меня. Ты бросаешь в мое сердце, как в собственное убежище, свои страдания и свои боли, разбитые надежды и свое отчаяние. Свою жестокость и звериные инстинкты. Весь ужас, всю грязь своего существования. Какое тебе дело, что ты меня мучаешь? Ты хочешь быть господином моим, хочешь взять меня… мои руки, мой разум, мою волю и мое сердце… Ты хочешь высосать меня, всю мою кровь, как тот вампир. И ты это делаешь. Я живу не так, как хочу, а как ты мне говоришь в твоих бесчисленных "надо", в бесконечных "должен".
Я устал.
Меня утомили люди. Мне наскучило быть двором, где вечно толкутся эти создания, кричат, суетятся и мусорят. Пооткрывать окна! Проветрить дом! Выбросить вместе с мусором и тех, что мусорят. Пусть войдут в дом чистота и покой.
Кто даст мне удовольствие быть одиноким? Смерть?
Сон?
Как я ждал их временами!
А когда приходил тот прекрасный брат смерти и брал меня к себе - люди и там подстерегали меня. Они сплетали свое существование с моим в причудливую сетку, пытались налить мои уши и мое сердце тем, чем сами были полны… Слушай-ка, слушай! Ты и здесь несешь ко мне свои страдания? Свои мерзости? Мое сердце не может больше вместить. Оно полно до отказа. Оставь меня в покое…
Так было по ночам.
А днем я содрогался, когда слышал за собой тень человека, и с отвращением слушал ревущие потоки человеческой жизни, которые мчались навстречу, как дикие лошади, со всех городских улиц.
Поезд летел, полный человеческого гама. Казалось, город протягивает в поле свою железную руку за мной и не пускает. Меня раздражала неуверенность, которая дрожала во мне: раскроет ли рука свои железные пальцы, отпустит ли меня? Неужели я вырвусь из этого стенания и войду в безлюдные зеленые просторы? Они замкнутся за мной, и тщетно будет щелкать костями железная рука? И будет вокруг и во мне тишина?
А когда все это случилось, так просто и незаметно, я не услышал тишины: ее глушили чужие голоса, мелкие, ненужные слова, как щепки и солома на весенних потоках…
… Одна знакомая дама пятнадцать лет была слаба сердцем… трах-трах-тах… трах-трах-тах… Дивизия наша стояла тогда… трах-трах-тах… Вы куда идете?. . Прошу билеты… трах-трах-тах… трах-трах-тах…
Какой-то зеленый хаос крутился вокруг меня и обнимал повозку за все колеса, а неба здесь было так много, что глаза тонули в нем, как в море, и искали, за что бы зацепиться. И были беспомощны.
Наконец мы дома. Белые стены здания возвращают мне сознание. Как только повозка въехала в широкий зеленый двор - закуковала кукушка. Тогда я вдруг услышал огромную тишину. Она наполняла весь двор, таилась в деревьях, воцарилась на глубоких голубых просторах. Так было тихо, что мне стыдным стал стук собственного сердца.
Десять черных комнат, налитых тьмой до самых краев. Они облегают мою комнату. Я закрываю дверь, как будто боюсь, что свет лампы вытечет сквозь щели. Вот я и один. Вокруг ни души. Тихо и безлюдно, а я однако что-то там слышу, за своей стеной. Оно мне мешает. Что там?
Я слышу твердость и форму затопленных на дне черной тьмы мебели и скрип настила под их весом. Ну что ж, стойте себе на месте, отдыхайте спокойно. Я не хочу о вас думать. Я лучше лягу. Погашу лампу и сам утону в черной тьме. Может, и я превращусь тогда в бездушный предмет, который ничего не чувствует, в "ничто". Так хорошо было бы стать "ничем" - безгласным, незыблемым спокойствием. Однако там, за моей стеной, что-то есть. Я знаю, что если бы так войти в темные комнаты и чиркнуть спичкой, то все вскочило бы вдруг на свое место - стулья, диваны, окна и даже карнизы. Кто знает, может, глаз мой успел поймать образ людей, бледных, невнятных, как с гобеленов, всех тех, кто оставили свои лица в зеркалах, свои голоса по скважинах и закоулках, формы - в мягких волосняных матрацах мебели, а тени - по стенам. Кто знает, что делается там, где человек не может видеть…
Разве я что-то знаю? Разве я знаю… Разве могу быть уверенным, не отклоняться от двери… вот так понемножку, с легким скрипом, из неизвестной темноты, такой глубокой и бесконечной, не начнут выходить люди… все те, которые складывали в мое сердце, как в собственное убежище, свои надежды, гнев и страдания или кровавую жестокость зверя. Все те, с которыми я не могу разминуться, которые меня утомили… Что же удивительного в том, когда они еще раз придут… Вот я их вижу. Ох! Как вас много… Это вы, у вас вытекла кровь в маленькую дырочку от солдатской пульки, а это вы… сухие препараты; вас запихивали в белые мешки, качали на веревках в воздухе, а потом складывали в плохо прикрытые ямы, откуда вас выгребали собаки… Вы смотрите на меня с укором - и правы. Знаете, я однажды читал, как вас повесили целых двенадцать… Целых двенадцать… и зевнул. А второй раз известие о ряде белых мешков заел спелой сливой. Так взял, знаете, в пальцы замечательную сочную сливу… и услышал во рту приятный сладкий вкус… Вы видите, я даже не краснею, лицо мое белое, как и у вас, потому что ужас высосал из меня всю кровь. Я не имею уже капли горячей крови и для тех живых мертвецов, среди которых вы идете, как кровавые привидения. Проходите! Я устал.
А люди уходят. За одним второй и третий, и так без конца. Враги и друзья, близкие и посторонние - и все кричат в мои уши криком своей жизни или своей смерти, и все оставляют на душе моей следы своих подошв. Закрою уши, замкну свою душу и буду кричать: здесь вход не свободный!
… Открываю глаза и вдруг вижу в окнах глубокое небо и ветви березы. Кукует кукушка. Бьет молоточком в хрустальный большой колокол - ку-ку! ку-ку! - и сеет тишину по травам. Представляется вдруг зеленый двор - он уже поглотил мою комнату, - я вскакиваю с постели и кричу в окно к кукушки: "Ку-ку… ку-ку… Здравствуй!. . "
Ах, как всего много: неба, солнца, веселой зелени. Бегу во двор. А там гремят железные цепи и яростно лают собаки. Большие белые овчарки, как медведи, скачут на задних лапах, и скачет на них длинная косматая шерсть. Подхожу ближе. Ну, чего ты, пес… как тебя зовут? Ну, ладно, Оверко… Не слышит, не видит. Скачут красные глаза, скачет широкий лоб и белые меховые штаны. Рвется и не может выскочить совсем зубастая ярость из глубокой пасти и лишь подбрасывает копну шерсти. Ну, что же ты, Оверко? Почему горят твои красные глаза и затапливают в огне вместе страх и ненависть? Я не враг тебе и тебя не боюсь. Ты можешь больше, вырвать кусок моего тела или вкусить крови из моей ноги… Ах, какая это мелочь! Какая это мелочь, если бы ты знал. ". Ну, тише же, пес, тише. Правда, я понимаю, цепь… Может, ты больше на нее сердит, чем на меня… Так из-за нее твои передние лапы должны хватать воздух, это она душит за горло и вгоняет назад в него твою огненную злость. Подожди немного. Сейчас будешь на свободе. Что же тогда ты мне сделаешь? Ну, стой же спокойно, не мельтеши, пока сборсят с тебя цепь… а теперь айда. Куда же ты, куда? Ха-ха! Вот глупая псина. Глаза закрыла, голову набок, взяла вместе ногами - и без памяти мчится вслепую. Рвет когтями траву, отбрасывает от себя, и летят вслед за ней взбитые сзади космы. Ну, а я - как? Забыла?
Теперь в кружок… в кружок… еще раз… так. У, благородная псина, - тебе свобода дороже, чем удовлетворенная злость.
Тем временем мне рекомендуют Паву, важную матрону, и ее второго сына. Это страшный Трепов. Тогда как Оверко чистый сангвиник и на все набрасывается вслепую, как будто перед красными глазами вечно висит у него розовый туман, - Трепов солидный, рассудительный. Он совсем солидно, обдуманно будто, перекусить вам горло, и в его сильных ногах, которые станут на вашу грудь, будет много самоуважения. Даже когда он спокойно лежит и вычесывает блох из розового живота, следят подрезанные уши, думает широкий лоб и так солидно свисает мокрый язык с клыкастой пасти.
Мои дни текут теперь среди степи, среди долины, налитой зеленым хлебом. Бесконечные тропы, скрытые, интимные, будто для самых близких, водят меня по нивам, а нивы катят и катят зеленые волны и плещут ими аж до края неба. У меня теперь есть отдельный мир, он словно жемчужная раковина: сомкнулись краями две половины - одна зеленая, другая голубая - и замкнули в себе солнце, словно жемчужину. А я там хожу и ищу покоя. Иду. Неотступно за мной летит облачко мелких мушек. Могу подумать, что я планета, которая движется вместе с сателлитами. Вижу, как синее небо надвое рассекли черные дышащие крылья вороны. И от того - синее небо, черней крылья.
На небе солнце - среди полей я. Больше никого. Иду. Глажу рукой соболиную шерсть ячменя, шелк колосистой волны. Ветер набивает мне уши кусками звуков, набитыми шумом. Такой он горячий, такой нетерпеливый, что даже кипит от него серебряноволотый овес. Иду дальше - кипит. Тихо плывет голубыми реками лен. Так тихо, спокойно в зеленых берегах, что хочется сесть на лодку и уплыть. А там ячмень клонится и течет… течет из тонких усов зеленая дымка. Иду дальше. Все течет. Волнует дымка. Тропы змеятся глубоко во ржи, их глаз не видит, только ловит нога. Васильки смотрят в небо. Они хотели быть как небо и стали как небо. Теперь пошла пшеница. Твердый безостый колос бьет по рукам, а стебель лезет под ноги. Иду дальше - все пшеница и пшеница. Когда же этому конец будет? Бегите за ветром, словно табун лисиц, блестят на солнце волнистые хребты. А я все иду, одинокий на земле, как солнце на небе, и так мне хорошо, что не падает между нами тень кого-то третьего. Прибой колосистой моря идет через меня куда-то в неизвестность.
Наконец становлюсь. Меня останавливает белая пена гречихи, душистая, легкая, будто сбитая крыльями пчел. Прямо под ноги легла певучая арфа и гудит на все струны. Стою и слушаю.
Полные уши у меня того странного шума поля, того шороха шелка, той непрерывной, как текучая вода, пересыпки зерна. И полные глаза сияния солнца, потому что каждый стебель берет от него и обратно возвращает отраженный от себя блеск.
Внезапно все гаснет, умирает. Вздрагиваю. Что такое? Откуда? Тень? Неужели кто-то третий? Нет, только облачко. Одна минутка темного горя - и моментально улыбнулось направо, улыбнулось налево - и золотое поле махнуло крыльями к краям синего неба. Как хотелось взлететь. Тогда только передо мной встала его безграничность, теплая, живая, непобедимая мощь. Овса, пшеницы, ячмень - все это сливалось в одну мощную волну, она все топит, все забирает в плен. Молодая сила дрожит и рвется из каждой жилки стебля; клокочет в соках надежда и то великое желание, которое зовут - плодовитость. Я только теперь увидел село - нуждающуюся кучку соломенных крыш. Оно едва заметно. Его обняли и сдавили зеленые руки, протянувшиеся под самые дома. Оно запуталось в ниве, как в паутине мушка. Что значит для той силы эти домики? Ничего. Сольются над ними зеленые волны и поглотят. Что значит для них человек? Ничего. Вон вышла в поле мелкая белая точка и утонула в нем. Она кричит? Поет? И делает движение? Немая безвладнисть пространств все это проглотила. И опять ничего. Даже следы человека затертые и закрытые: поле спрятало тропы и дороги. Оно лишь катит и катит зеленые волны и плещет ими аж до края неба. Над всем царит только ритмичный, сдержанный шум, спокойный, уверенный в себе, как живчик вечности. Как крылья тех ветряков, что чернеют над полем: равнодушно и непрерывно делают в воздухе круг, словно говорят: так будет вечно… так будет вечно… in saecula saeculorum… in saecula saeculorum…
Поздно я возвращался домой. Приходил обвеянный духом полей, свежий, как дикий цветок. В складках одежды своей приносил запах полей, как ветхозаветный Исав. Спокойный, одинокий, садился где-то на крыльце пустого дома и смотрел, как строилась ночь. Как она ставила легкие колонны, заплетала сеткой теней, сдвигала и поднимала вверх смутные, дрожащие стены, а когда это укреплялось и темнело, возводила над ними звездный купол.
Теперь я могу спокойно спать, твои крепкие стены станут между мной и всем миром. Спокойной ночи вам, нивы. И тебе, кукушка. Я знаю, завтра утренним солнцем влетит ко мне в дом твое женское контральто: "Ку-ку!. . Ку-ку!. ." И сразу даст мне настроение привет твой, моя ближайшая приятельница.
Трепов! Аверкий! Пава! Четыре пальца в рот - и дикий степной свист. Бегут. Как трое белых медведей. Может, они меня разорвут, а может, примут приглашение в поле. Хо-хо! Тот Оверко не может без шуток. Прыгает, как глупый теленок, и искоса наводит красные глаза. Трепов гордо несет свою шерсть и ставит ноги, как белые колонны. Его подрезанные уши стригут. Пава становится важно, меланхолично качает задом и отстает. Я иду за ними, и мне видно легкое покачивание всех трех развесистых хребтов, мягких, шерстяных и зверски сильных.
Им немного не нравится, кажется, слишком горячее сегодня солнце, которое делает из них такие яркие пятна, но я полон симпатии к солнцу и иду прямо на него, лицом к лицу. Повернуться к нему спиной - упаси боже! Какая неблагодарность! Я очень счастлив, что встречаюсь с ним здесь, на пространстве, где никто не заслонит его лицо, и говорю ему: солнце! я тебе благодарен. Ты сеешь в мою душу золотой посев - кто знает, что выйдет из того семени? Может, огни?
Ты дорого мне. Я пью тебя, солнце, твой теплый исцеляющие напиток, пью, как ребенок молоко из материнских груди, так же теплой и дорогой. Даже когда ты куришь - охотно вливаю в себя огненный напиток и пьянею от него.
Я тебя люблю. Потому что… слушай:
Из тьмы "неизвестного" появился я на свет, и первый вздох, и первое движение мое - в темноте материнского лона. И до сих пор мрак надо мной царит - все ночи, половину моей жизни стоит он между мной и тобой. Его слуги - облака, горы, темницы - закрывают тебя от меня - и все трое мы хорошо знаем, что неизбежно наступит время, когда я, как соль в воде, розпущусь в нем навеки. Ты только гость в жизни моей, солнце, желанный гость, - и когда ты уходишь, я цепляюсь за тебя. Ловлю последний луч на облаках, продолжаю тебя в огне, в лампе, в фейерверках, собираю из цветков, из смеха ребенка, из глаз любимой. Когда ты гаснешь и убегаешь от меня - создаю твою подобие, даю наименование ему "идеал" и прячу в сердце. И оно мне светит.
Смотри же на меня, солнце, и окропи загаром мою душу, как окропило тело, чтобы она была недоступна для комариного жала… (Я себя ловлю, что к солнцу обращаюсь, как к живому существу. Неужели это значит, что мне уже не хватает общества людей?)
Мы идем посреди поля. Три белые овчарки и я. Тихий шепот плывет перед нами, дыхание молодых колосьев собирается в лазурный пар. В стороне сыро чирикает перепел, бренькнула во ржи серебряная струна кузнечика. Воздух дрожит от жары, и в серебряном мареве танцуют далекие тополя. Широко, хорошо, спокойно.
Собакам душно. Легли на рубеже, как три копны шерсти, спустили изо рта языки и носят боками с коротким свистом. Я сел возле них. Все только дышим. Тихо.
Время остановилось или несется? Может, пора?
Лениво все встали, лениво ступаем с ноги на ногу и несем осторожно домой покой. Идем мимо черного пара. Тепло дохнула в лицо рыхлая черная пашня, полная спокойствия и надежды. Приветствую. Покойся тихо под солнцем, ты такая же уставшая, земля, как я. Я тоже пустил свою душу под черный пар…
Никогда прежде не чувствовал я так ясно связи с землей, как здесь. В городах земля одета в камень и железо - и недоступна. Здесь я стал близок к ней. Свежими утрами я первый будил сонную еще воду колодца. Когда пустое ведро плескалось донышком об ее грудь, она ухал громко спросонья в глубине и лениво вливаляь в него. Потом дрожала, сизая на солнце. Я пил ее, свежую, холодную, еще полную снов, и хлюпал ею себе в лицо.
После этого было молоко. Белый пахучий напиток бушевал в стакане, и, прикладывая его к губам, я знал, что это вливается в меня мягкая, как детские кудри, вика, на которой только еще вчера целыми роями сидели фиолетовые бабочки цвета. Я пью экстракт луга.
Или тот черный разовый хлеб, который так хорошо, по-деревенски пахнет. Он мне близок, как ребенок, который вырос на моих глазах. Вот бежит он полями, как дикий шерстяной зверь, и выгибает позвоночник. А на краю поля стоят ветряки, как ловушки на него и готовят уже зубы, чтобы стереть зерно в белую муку. Я все это вижу, и просты, непосредственны мои отношения с землей.
Я здесь чувствую себя богатым, хотя ничего не имею. Потому что вне всяких программ и партий - земля принадлежит мне. Она моя. Всю ее, большую, роскошную, созданную уже, - всю я вмещаю в себе. Там я создаю ее заново, во второй раз, - и тогда кажется мне, что еще больше права имею на нее.
Когда лежишь в поле лицом к небу и вслушиваешься в многоголосу тишину полей, то замечаешь, что в ней что-то есть не земное, а небесное.
Что-то будто сверлит там небо, как строгает металл, а вниз падают только мелкие, просеянные звуки. Нивы шумят вокруг и мешают. Гоню от себя голоса поля, и тогда на меня, как дождь, падают небесные. Тогда узнаю. Это жаворонки. Это они, невидимые, бросают с неба на поле свою сверлящая песню. Звонкую, металлическую и капризную, так что ухо ловит и не может поймать ее переливов. Может, поет, может, смеется, а может, зашлось от плача.
Не лучше ли сесть тихонько и закрыть глаза? Я так и сделаю. Сажусь. Вокруг меня темно. Сверкают только острые, колючие звуки, и мелко сыплется смех на металлическую доску, как дробь. Хочу поймать, записать в памяти - и не получается. Вот-вот, кажется… Тью-и, тью-и, ти-и-и… Нет, совсем не так. Трой-тих-тих… И не похоже.
Как они это делают, интересно мне знать? Бьют клювами в золото солнца? Играют на его лучах, как на струнах? Сеют песню на мелкое сито и засевают ею поля?
Открываю глаза. Теперь я уверен, что с того посева взошла серебряная сетка овса, гнется и блестит, как сабля, длинноусый ячмень, плывет текучая вода пшеницы.
А сверху сыплет и сыплет… вытряхивает душу из колокольчиков, строгает серебряные доски и сверлит сталь, плачет, причитает и сеет смех сквозь частое сито. Вот сорвался один яркий звук и упал между нивы красным куколем.
Я уже больше ничего не в силах слушать. И песня имеет в себе что-то ядовитое. Пробуждает алчность. Чем больше слушаешь, тем больше хочется слышать. Чем больше ловишь, тем труднее поймать.
Теперь я бегаю в поле и часами слушаю, как в небе поют хоры, играют целые оркестры.
Ночью просыпаюсь, сажусь на кровати и напряженно слушаю, как что-то сверлит мой мозг, щекочет сердце и дрожит рядом с ухом чем-то неуловимым.
Тью-и, тью-и, ти-и-и… Нет, совсем не так.
Интересно мне знать, как они это делают?
В конце концов все-таки подсмотрел.
Серая маленькая птичка, как комок земли, низко висела над полем. Трепала крыльями на месте напряженно, часто и тяжело тянула вверх невидимую струну от земли до неба. Струна дрожала и звенела. Тогда, закончив, падала тихо вниз, натягивала вторую с неба на землю. Объединяла небо с землей в громкую арфу и играла на струнах симфонию поля.
Это было прекрасно.
Так проходили дни моего intermezzо среди безлюдья, тишины и чистоты. И благословен я был между золотым солнцем и зеленой землей. Благословен был покой моей души. Из-под старой страницы жизни выглядывала новая и чистая - и неужели я хотел бы знать. Что там записано будет? Не содрогнулся бы больше перед тенью человека и не ужаснулся от мысли, что, может, горе человеческое где-то притаилось и ждет меня?
Когда такое случится чудо, то это будет ваша заслуга, зеленые поля с шелковым шумом, и твоя, кукушка. Твое печальное "ку-ку" всплывало, как слезы по плакучей березе, и смывало мою усталость.
Мы все-таки встретились на ниве - и молча стояли минуту - я и человек. Это был обычный мужик. Не знаю, каким я ему показался, но через него я увидел кучу черных соломенных крыш, затертых нивами, девушек в облаке пыли, которые возвращаются с чужой работы, грязных, некрасивых, с обвисшей грудью, костлявыми спинами… бледных женщин в черных потертых запасках, что склонились, как тени, над коноплей… трудящихся детей вперемешку с голодными псами… Все, на что смотрел и чего будто не видел. Он был для меня как палочка дирижера, вызывающая вдруг из мертвой тишины целую метель звуков.
Я не убегал, наоборот, мы даже начали разговор, как старые знакомые.
Он говорил о вещах, полных ужаса для меня, так просто и спокойно, как жаворонок бросал на поле песню, а я стоял и слушал, и что-то трепетало во мне.
Ага, человеческое горе, ты все-таки ловишь меня? И я не убегаю! Уже натянулись ослабленные струны, уже чужое горе может играть на них!
Говори, говори…
Что говорить? Во всем зеленом море у него есть только капля. К кому пришла лихорадка и удушила детей, поэтому еще легче. На другого снизойдет бог… А у него целых пять ртов, как ветряков, что-то надо бросить на жернова.
" Пятеро детишек голодных почему-то не забрала лихорадка".
Говори, говори…
Люди хотели голыми руками землю взять, а теперь имеют: кто ест сырую, кто копает ее в Сибири… Ему еще ничего: год бил вшей в тюрьме, а теперь раз в неделю становой бьет ему морду…
" Раз в неделю бьют человека в лицо".
Говори, говори!. .
Как только воскресенье - люди в церковь, а он "на явку" к становому. А все-таки меньше обиды, чем от своих. Боишься слово сказать. Был тебе приятель и единомышленник, а теперь, может, продает тебя исподтишка. Оторвешь слово, как кусок сердца, а он бросит его собакам.
" Ближайший человек готов продать".
Говори, говори!..
Ходишь между людьми, как между волками. Одно - бережешься. Везде настороженные уши, везде протянутые руки. Бедный у убогого тянет рубашку из плота, сосед у соседа, отец у сына.
" Между людьми, как между волками".
Говори, говори…
Людей ест работа, нужда, водка, а они в темноте жрут друг друга. Как нам светит еще солнце и не погаснет? Как можем жить? Говори, говори. Разожги гневом небесную баню. Покрой ее облаками твоего горя, чтобы были молния и гром. Освежи небо и землю. Погаси солнце и зажги второе на небе. Говори, говори…
Город снова протянул за мной свою железную руку на зеленые поля. Безропотно дал я себя забрать, и пока железо тряслось и трещало, я еще раз, в последний раз, впитывал покой равнины, синюю дрему дальних просторов. Прощайте, нивы. Катите себе шум свой на позолоченных солнцем хребтах. Может, кому-то он покажется, таким каким мне. И ты, кукушка, с верхушки березы. Ты тоже настраивала струны моей души. Они ослабли, потрепанные грубыми пучками, а теперь натягиваются снова. Слышите? Вот они бренькнули даже… Прощайте. Иду между людьми. Душа готова, струны тугие, настроенные, она уже играет…