Первый раз я задумывалась о суициде в шестом классе. Тогда мне было всего 12-13 лет, совсем ещё маленький, несмышленый ребёнок. Тогда у меня не было много друзей, не было постоянного доступа в интернет; тогда я не знала и половины того, что я знаю сейчас. Тогда и устойчивость к троллингу почти нулевой, поэтому эта история обязательно покажется вам крайне глупой.
Итак, мне тринадцать лет. Я – жизнерадостная школьница, в ярко-розовом пальто, ярко-розовой шапке и чёрной школьной форме, выхожу из школы. Конец января: чудесная погода – мороз и солнце. Ничего не предвещает бури, обычная картина: школьники после уроков направляются по своим делам: кто домой, кто покурить, кто в гости, а кто за угол, чтобы устроить снежное побоище. Я, как добросовестная ученица, направлялась домой, чтобы побыстрее сделать домашнее задание, и затем успешно свалить куда-нибудь. Выхожу из дверей школы, как вдруг слышу: «Эмо!» - и дикий гиений хохот. Останавливаюсь. Оборачиваюсь на уже ставшие нечленораздельными звуки с изрядной долей злости. Семиклассники, увидев моё лицо, заржали ещё громче, закричали ещё больше. Ничего не сказав, я развернулась, и потом в голове ещё долго звучал этот хохот и неприятное слово.
Дома никого не было, никто не мог утешить меня и объяснить, что они просто толстые тролли, что на них надо забить и дальше жить своей жизнью. В своей комнате я ещё долго умывалась слезами.
Эта история повторялась изо дня в день на протяжении двух учебных недель, и я ничего не могла с этим поделать, потому что, повторюсь, сопротивляемость троллингу, у меня была нулевой.
Через десять дней практически непрекращающегося унижения моего достоинства, я уже не могла нормально воспринимать людей вне стен школы или дома: все казались мне дикими, злыми, непонятными существами, способными только смеяться над моей внешностью и поведением. Конечно же, я ничего не говорила дома и старалась вести себя как можно более нормально: сеялась вместе со всеми, занималась вместе со всеми,, умничала, даже получала комплименты. Никто не могу заметить раны в моей душе, в моём сознании, потому что я старалась держать свои мысли в тонусе, не опускаться перед своими знакомыми. Да, тогда мне казалось, что поделиться проблемы с другом – черезвычайная дерзость с моей стороны, что другу или родственнику абсолютно наплевать на мои мысли и чувства. Так во мне начали развиваться скрытность и недоверие к людям, ужасные качества, прогрессирующие и поныне. Да, сейчас моя скрытность и недоверие находятся на высшем уровне, поэтому я боюсь показать вам своё лицо, дать ссылку на профиль во вконтактике или твиттере, рассказать что-то деанонимизирующее о себе. Я – человек без лица, и постараюсь остаться такой как можно дольше.
Но я отошла от тему поста. Итак, в один «прекрасный» день я пошла в гардероб за своим пальто, чтобы одеться и пойти домой. Но не тут-то было: само пальто, перчатки, шарф и даже деньги в кармане оказались на месте (у нас не раз крали деньги прямо из карманов верхней одежды, да), но шапки не было! Обычно, если подобная вещь выпадает из пальто, то уборщица или кто-нибудь из самых сознательных учеников, кладёт её на подоконник, и после владелец вещи спокойно забирает её, но в этот раз я внимательно осмотрела каждый подоконник, но не нашла там своей шапки. На всякий случай спросила у уборщицы, не видела ли она розовую вязаную шапку с пингвином на лбу, на что она ответила, что такой не видела; также я наведалась во все кабинеты начальной школы, находившиеся рядом с гардеробом: вдруг кто-то из малышей подобрал мою шапку?; затем я прошлась по всем классам, в которых в тот день у меня были уроки – вдруг я носила шапку с собой и случайно забыла её где-нибудь там? Но нет, её не было и там, и даже в столовой, раздевалке учителей и на посту охранника.
Мои безрезультатные поиски закончились чуть позже звонка с урока – все школьники дружно начали покидать стены своего второго дома. Я, чуть не ревя, решила пойти домой без шапки. Да, замерзну, могу простудиться, но не ждать же на морозе чуда? Тем более, было нежарко, около -20.
На выходе из школы меня, разумеется, ждала компашка несовершеннолетних троллей. В этот раз им особенно не понравилась моя внешность: я же была без их обожаемой розовой шапочки и крайне расстроенная. Не помню всего, что они успели мне наговорить, но одна фраза впечаталсь в мой мозг: «Ой, а наше маленькое эмо совсем расклеилось». Не знаю, о чём я тогда подумала, но я побежала из школы, как из ада, со всех ног, но не домой, нет… Мне нельзя было домой, я была в этом уверена, поэтому я побежала в рощицу, находившуюся неподалёку от школы.
Погода в тот день опять была прямо по Пушкину: «Мороз и солнце – день чудесный». Особенно прекрасно было в рощице, среди чёрных ветвей берёз, тяжёлых тёмно-зелёных лап елей и недостижимых ярко-зелёных верхушек сосен. Несомненно, природа в тот день была прекрасна, какой она и должна быть в день моей смерти.
Да, именно тогда, в тот момент в рощице я поняла, что не могу так больше жить. Я не могу жить целый день в страхе, не могу больше быть осмеянной, не могу больше сопротивляться, и поэтому нет выхода проще, чем умереть. Замёрзнуть посреди этой неописуемой красоты в нелепом розовом пальто, с ещё более нелепым рюкзаком за плечами. Такой поступок прекрасен, решила я. Тем более, вряд ли кто-нибудь будет долго скорбеть над моей могилой, ведь я ещё не успела ничего выдающегося, всего лишь прожила 13 лет почти безвылазно в своём Усть-Перзипюдске. Мир не заметил бы моей потери – на моё место пришёл бы человек, более приспособленный для жизни среди людей.
За этими, как казалось тогда, лёгкими мыслями, я провела, наверное, около часа. Думая о смерти, я не переставала смотреть на искрящийся снег, одетые в белые одеяния деревья, так и излучавшие счастье и жизнь. В то же время, дул ужасно холодный порывистый ветер; живот, казалось, прокручивали через мясорубку, из-за того что я боялась лишний раз выйти из кабинета, даже в столовую, поэтому уже вторую неделю морила себя голодом. Уши замёрзли настолько, что я почти их не чувствовала и ничего не слышала. Из-за того что нос замёрз и внутри, и снаружи, было очень тяжело дышать – холодный воздух приходилось вдыхать прямо ртом, что очень сильно раздражало глотку, и я начинала кашлять. От кашля мне становилось ещё хуже: я начинала задыхаться, потому что раздражение было очень сильное. Волосы практически заледенили, и было чувство, что голову заснули в прорубь и держали там несколько часов. Состояние моей пустой головы было ужасное, хотя тело ещё сопротивлялось холоду.
Я села на снег, потому что задыхаться стоя мне стало неудобно, да и в глазах уже начало темнеть, а ноги окончательно ослабели и уже не могли поддерживать моё тело. Да и тем более, неизвестно, куда упадёт мёртвое тело: вдруг оно упадёт глубоко в снег? Тогда его не получится найти сразу, и у кого-нибудь из знакомых может случиться сердечный приступ из-за моей неожиданной пропажи. А так всё понятно сразу – человек умер. Вот гроб, вот надгробие, а вот и веночек.
Сидеть было проще, хотя и холоднее: на снегу же сидишь, а не на тёплой подушечке с котом на коленях и чашкой кофЭ в руке. Холод заставил меня думать, а вернее вспоминать мою короткую сознательную жизнь: вот мне три годика: я играю в песочнице с моим будущим одноклассником; вот мне пять лет: я пеку свои первые блины; вот мне семь лет: я стою на линейке возле школы с букетом цветов… А вот и события двухнедельной давности. Мне захотелось зареветь, но я поняла, что не могу.
Вдруг я понимаю, что меня кто-то трясёт за плечо, причём уже некоторое время. Из последних сил поднимаю голову и вижу лицо трясущего: женщина, лет сорока, в пальто и меховой шапке, с озабоченным лицом; вижу, что она что-то говорит мне, параллельно нажимая кнопки на телефоне. Я хочу ответить ей, но не могу – мышцы лица почти не двигаются. А спасительница, тем временем, уже что-то говорила в трубку. Что именно – я не слышала, что было дальше – не помню. В себя я пришла только в больнице.