питер пэн все простил и разрешил не взрослеть

джерри. мне нельзя в твой мир.но мы с тобой счастливые дети, которые заблудились в неожиданной мечте на много лет.мы с тобой обрели пустоту и в нашей пустоте сейчас весна.я смотрю на тебя сквозь цвет. и я все понимаю. я все понимаю.мы как маленькие дети, которые провоцируют конфликт.

именно сегодня, что то произойдет. и всегда что то происходит.

джерри. мы двое из тех, кто считает углы.друг друга не знаем, поэтому мы одни.в ненужном автобусе меняем цвет глаз у стекла.читаем рекламы.мы попутно играем модуляцией голоса.я соберу из тебя комикс.чтобы снова увидеть полный зал твоих оваций.чтобы сонные сонные будни перестали быть дико мутными, слишком запутаными.

мы все стали выше.мы начитались ницше, теперь мы тут пишем.мы уничтожаем друг друга под хруст клавиш. здесь мы не люди. мы их тени.вечно бьющийся в истерике.

мы уверенны в свободности своего бреда.где мы? в неактивном
окне чужих роз, чужих эмоций.мы наблюдаем за миром, напоминающим оригами.
все любят бога, а мы любим качество поверхности
некого звука, мы подвержены трещинам, мы повреждены обещанной общественной катастрофой, обещаниями вещаемыми лично сердцем.

мне все еще нравится плыть в противоположную сторону. мне нравится боль со всеми ее вытеканиями.зря, дима, я верила в нас, когда на куски раздирали меня голуби.ты ведь знаешь что я люблю боль со всеми ее прожимками.люблю все твои шрамы.люблю смотреть на твои уже мертвые слова.я все еще пою твоим голосом, внутри чего-то похоже на себя.

когда лежишь под столом и представляешь себя мыльным пузырём все кажется уже не таким важным.

джерри.

ты ежедневно себя раздариваешь.
и себя всегда чуть-чуть оставляешь на чай.
и хочется покопить для тебя сладости, пряности – и накормить. И рассказывать что-нибудь сидеть, пока ты кушаешь.

и устало улыбаться. ;)

минус 1.(

внезапно лютая зима. минус двадцать два ввинчиваются в зазоры между кедами и джинсами, в рукава, за воротник и забавно примораживают мимику, невозможно говорить быстро и внятно; телефон подвисает с отвычки, наушники гнутся только вручную, как проволока, шарф от дыхания индевеет, воздух жжется так, что кажется, будто дышишь чистой водкой, но я такое люблю: в кондопоге, в тринадцать, лоснящийся и сонный, иногда вспоминаешь это ощущение, и оно кажется сказкой.

любовь, помимо адовой кучи побочных эффектов, имеет одно крутое свойство: она побеждает страх. когда я смотрю на старшего брата, я не боюсь времени: мне нужно узнать, что будет с ним, и съязвить ему в семьдесят, и чтобы он парировал; для этого придется дожить до семидесяти. прожить ближайшие полвека, раз в месяц вытаскивая брата в кофейню, чтобы посмотреть, как он смеется, важнее, чем умереть молодым - хотя и тогда он закопает меня, конечно, за мои морщины, мои замашки и мой проповеднический пафос; я скажу ему, что он единственный, кто позволяет себе хамить мне в открытую, это не делает ему чести.

- когда-нибудь тебе будет очень стыдно за то, как ты со мной обращаешься.

- ужасно, - согласится он. - какое счастье, что пока мне это по барабану.

а ведь это моя последняя жизнь, хоть сама-то себе не ври.

состояние: не рафаэлло.

ну славо богу, ты дошла домой в целая и невридимая, что бы я смог тебя прибить.(с)

в моем городе почти каждый носит внутри себя ледник

так вычисляют своих – на раз, без предисловий и прочих вводных

где мое счастье,

что рисует себе в блокноте в порядке бреда?

кого слушает?

что говорит, распахнув телефонный слайдер?

кто ему отвечает на том конце?

чем запивает горчащий декабрьский вечер?

на каком языке он думает?

почему я его не слышу, на линии скрип и скрежет,

почему даже он меня уже здесь не держит,

а только злит?

почему он не вызовет лифт ко мне на этаж,

не взъерошит ладонью челку

и не захочет остаться впредь?

почему не откупит меня у страха,

не внесет за меня задаток?

почему не спросит:

- тебе всегда так

сильно

хочется

умереть?