À REBOURS

воя от горя, под шум прибоя танцуй,

моя Айседора. тоскуй

по любимому краю, целуя

всех без разбора. рай - это

не светлый зал, но конец коридора.

мы пляшем, не щадя коленей,

локтей и времени. наши тени

твердят, что мы стали теми,

кем быть хотели. впрочем, другими

вообразить нас некому.

оставляя силуты на стенах домов,

мы хватаем за головы наших богов

и целуем их тонкие веки.

это красивый город.

в котором, как бы ты ни был молод,

никогда не пишешь с заглавной буквы.

ибо для разжимания губ вам

нужно расправиться с вечным холодом.

стареют здесь до безумия рано.

здесь содержимое чемодана

удивительно смахивает на пустоту.

ибо накопленную красоту

не отправишь за океаны,

а кроме неё наживать здесь нечего.

тяжелее, чем жить в сплошной безупречности,

может быть только голод

по ней. это красивый город.

по крайней мере, он близок к вечности.

мои окна отказывают любому взору:

по эту сторону шторы

не оказаться ни богу,

ни вору. подмогу

звать бессмысленно.

я небо заклеила письмами,

я стихами выстелила

все дороги,

ведущие к риму, где боги

враждуют непримиримо, где тоги

скрывают холод кости.

где не так страшны зимы,

как шёпот "прости".

что это ты им всё про Пушкина

да про Пушкина?

с нежностию на ушко ли,

с гордостию в окошко ли,

так, что трясутся дорожки, и

седеют макушки. они же

покивают немножко,

а потом снова за пушки,

те, что трусливей, - за кружки,

те, что ленивей, - за ложки.

а ты им всё про Пушкина

да про Пушкина.

этих слов нет ничего гаже.

я так надеюсь, что стражи

не допустят твоего возвращения.

мне теперь не нужно даже

твоё прощение.

мне теперь не стыдно даже

за твоё старение.

твоя жажда

огня превратилась в тление.

ты сам превратился в сажу.

Я могу смотреть вечно

на три вещи:

на воду, на работящих и

на женщин,

горящих

в огне собственного безумия.

Иссыхаясь в мумии,

против шерсти и ветра,

предотвращая горести,

превращаясь в горсти

пепла,

но никогда не теряя гордости,

они пляшут в пламени,

пока то не померкнет.

Но никогда не меркнут сами.

И никогда не бывают взяты.

Я смотрю на огонь, которого ты когда-то

касалась своими ступнями.

изогнувшись не знаком вопроса,

но его признаком, бровь

недоумение на лице хранит.

любовь

как дешёвая папироса

только дерёт лёгкие и нещадно дымит.

закрыв все причалы, оборвав все тросы,

мне её не затушить.

я так люблю твои алые косы.

отчего же мне их не любить.

морщины ткани

скрывают морщины плоти.

помимо маний

нами владеют кости.

которых немало при всяком росте.

нагромождения

звуков свирепствуют в каждом слове.

ты в отражении мне

напомнила бога.

от отражений, знаешь, не жду другого.

и в час расставанья

слеза, как фрагмент узора,

пряча страданья

за дымкою шёлковой шторы,

в тишине сама по себе служит мне приговором.

есть лица, которые не нарисовать,

тела, которых не примет кровать,

как ни упрашивай.

и краше их

вряд ли сумеешь кого подобрать.

закрашивай

бледность лица пудрою легкомыслия.

писем ли

ждёшь издалека, песен ли,

вёсен ли…

всё так же в граните надменна река,

которую не распорешь вёслами.

Ты ворочаешься

во сне. Ночью

кричишь, что есть мочи.

Ты боишься стать скверной дочерью,

темноты и прочего.

А днём одиночество

съедает остатки отрочества.

Милая,

мне так хочется

взять твой паспорт и вычеркнуть из него

отчество.

Людмила Гурченко скончалась в

среду 30 марта на 76-м году жизни

Как платок оренбургский

пропускают через кольцо,

в кольцо её талия была закована. Лицом

смахивала на кудесницу

из северных легенд, влюблённую.

На Испанскую лестницу

походили при тусклом свете рёбра её.

Инструмент,

на котором играла главную партию,

замолк. Проклятье,

какой, к чёрту, в чертах её толк,

если природа ли, боги ли,

в конце концов выплёвывают их,

не пережёвывая,

гвоздиками на надгробие?

Ноги ватные.

Я послушно проглатываю

фонарей отражения

и твой взгляд безумный,

как бесполезные пилюли

от неизлечимого заражения.

Покой мне не нужен. Мои ноги

заплетаются в кружево,

пока сердцем ужинают

мои же боги.

Электричество

вязко струится

по грязным жилам проводов.

Не нов

твой взор,

неясный, гипнотический,

рисующий узор

вокруг моих колен,

локтей и вен.

И громкий запах стен,

что впопыхах, в загуле,

в поспешной встрече на углах забыли

обменяться поцелуем.

И вопли пьяных, и хмельные фразы,

и бабочки в заученном экстазе

теряют жизни над огарками свечей.

И чей-

то ужас, откровенный, голый,

не осквернённый ни одним глаголом,

стремится вырваться из огненных очей.

"Господи ! Помоги мне выжить среди этой смертной любви"

бессонница сверлит виски.

я распадаюсь на куски.

оправдываться поздно

нехваткою весны.

ты выше птиц. ты дальше, чем рим,

ты хмельнее вин.

таких страшных границ

не знал даже берлин.

в груди рубин

холодней любых льдин:

он зарёкся искать замену.

в такие прочные стены

не упирался даже берлин.

я уже не усну. моя кровь

превратится в дым. и поднимется рёв

из пиковых глубин. и поднимется рёв.

я его дотяну

до морозных вершин,

до сухого во рту.

бровями распято, моё лицо

притворится гримасой.

увидев кольцо,

подожму пальцы. я боюсь дворцов:

они скрывают в себе самозванцев.

мои мысли винные

слагаются в гимны

твоим синим

краской глазам.

я уже не усну. я вернусь с повинной,

я обрушусь к твоим ногам.

на моих стенах живут тигры.

преодолев все тибры,

переплыв все нилы,

они смотрят хитро,

они дышат тихо.

бог их помиловал.

они шепчут страстно,

они мыслят ясно,

они живут во мне дрожью колен.

они пахнут кровью,

они свыклись с болью.

они узники этих стен.

моим тиграм никак не уснуть.

они собираются в путь.

млечный.

они будут жить

вечно.