We'll be stars just the way that we are

Император на людях встретил короля довольно хорошо, но затем, отведя его в сторону — бесспорно для того, чтобы помешать ему жаловаться, — начал его бранить и сердиться. Он жаловался на его неблагодарность и под конец «разыграл сцену гнева и чувствительности, так как, — сказал мне император, — с этим итальянским Панталоне приходится пускать в ход такие средства. У него доброе сердце; в глубине души он любит меня больше, чем своих лаццарони. Когда он меня видит, он мой, но вдали от меня он, как все бесхарактерные люди, поддается тому, кто ему льстит и подлаживается к нему. Если бы он приехал в Дрезден, то его тщеславие и его личные интересы заставили бы его сделать миллион глупостей, чтобы подделаться к австрийцам. Его жена честолюбива и вбила ему в голову тысячу безумных затей: (это он про свою сестру) он хочет владеть всей Италией. Это — его мечта, из-зa которой у него нет желания сделаться польским королем. Я посажу туда Жерома, создам ему прекрасное королевство, но нужно, чтобы он сделал что-нибудь, так как поляки любят славу. А Жером любит только роскошь, женщин, парады и празднества. Мои братья не помогают мне. Они заимствовали от царствующих династий только глупое тщеславие и не отличаются никакими талантами, не обладают ни малейшей энергией. Мне приходится править за них. Не будь меня, они разорили бы бедных вестфальцев, чтобы обогатить своих фаворитов и любовниц, чтобы давать празднества и строить дворцы. Мои братья думают только о себе. А между тем я показываю им хороший пример. Я народный монарх, так как я трачу деньги лишь на поощрение искусств, на то, чтобы оставить после себя славное и полезное для нации наследство. Никто не скажет, что я одаряю фаворитов и любовниц. Я вознаграждаю оказанные родине услуги, и больше ничего».

До чего ж любил пиздеть, пардон. Не он ли драгоценности Валевской дарил? Вряд ли уж он из своего кармана (да и был ли у него он?) за это платил. И все же, несмотря ни на что, он тааакой фапабельный! :D

Император Александр с самого начала откровенно сказал ему:

— Я не обнажу шпаги первым. Я не хочу, чтобы Европа возлагала на меня ответственность за кровь, которая прольется в эту войну. В течение 18 месяцев мне угрожают. Французские войска находятся на моих границах в 300 лье от своей страны. Я нахожусь пока у себя. Укрепляют и вооружают крепости, которые почти соприкасаются с моими границами; отправляют войска; подстрекают поляков; поднимают крик и жалуются, что я принимаю нейтральных, что я допускаю американцев; в то же время император продает лицензии во Франции и принимает суда, которые пользуются лицензиями, чтобы грузиться в Англии. Император обогащает свою казну и разоряет отдельных несчастных подданных. Я заявил, что принципиально не хочу действовать таким же образом. Я не хочу таскать деньги из кармана моих подданных, чтобы переложить их в свой карман. Император Наполеон и его агенты утверждают, что я покровительствую англичанам, что я не стремлюсь выполнять правила континентальной системы. Если бы это было так, то разве мы конфисковали бы 60 или 80 судов за нарушение этой системы? Что же вы думаете, что англичане не стучались в мою дверь на всяческий лад? У меня было бы здесь вдесятеро больше английских агентов, если бы я только захотел; но я до сих пор ничего не хотел слышать. 300 тысяч французов готовятся перейти мои границы, а я все еще соблюдаю союз и храню верность всем принятым на себя обязательствам. Когда я переменю курс, я сделаю это открыто. Спросите у Коленкура, что я говорил ему, после того как император Наполеон отклонился от линии союза, и что я сказал ему, когда он уезжал. Он честный человек, не способный лицемерить. Таким я был тогда, таким я остаюсь и сейчас, что бы ни делал с тех пор император Наполеон для того, чтобы порвать все добрые отношения. Он только что призвал Австрию, Пруссию и всю Европу к оружию против России, а я все еще верен союзу, — до такой степени мой рассудок отказывается верить, что он хочет принести реальные выгоды в жертву шансам этой войны. Я не строю себе иллюзий. Я слишком высоко ставлю его военные таланты, чтобы не учитывать всего того риска, которому может нас подвергнуть жребий войны; но если и сделал все для сохранения почетного мира и политической системы, которая может привести ко всеобщему миру, то я не сделаю ничего, несовместимого с честью той нации, которой я правлю. Русский народ не из тех, которые отступают перед опасностью. Если на моих границах соберутся все штыки Европы, то они не заставят меня заговорить другим языком. Если я был терпеливым и сдержанным, то не вследствие слабости, а потому, что долг государя не слушать голоса недовольства и иметь в виду только спокойствие и интересы своего народа, когда речь идет о таких крупных вопросах и когда он надеется избежать борьбы, которая может стоить стольких жертв. Может ли император Наполеон добросовестно требовать объяснений, когда именно он во время полного мира захватил весь север Германии и именно он нарушил обязательства союза и принципы своей собственной континентальной системы? Не он ли должен объяснять свои мотивы? Я передал через князя Куракина откровенную ноту [84]. Мои обиды известны всей Европе. Желать внушить веру в существование тайных обид — значит насмехаться над всем миром. Я все еще готов договориться обо всем в целях сохранения мира, но нужно, чтобы это было сделано письменно и в той форме, которая установит, на чьей стороне добросовестность и справедливость.

Император Александр сказал де Нарбонну, что в настоящий момент он не принял еще на себя никакого обязательства, противоречащего союзу, что он уверен в своей правоте и в справедливости своего дела и будет защищаться, если на него нападут. В заключение он раскрыл перед ним карту России и сказал, указывая на далекие окраины:

— Если император Наполеон решился на войну и судьба не будет благосклонной к нашему справедливому делу, то ему придется идти до самого конца, чтобы добиваться мира.

Потом он еще раз повторил, что он не обнажит шпаги первым, но зато последним вложит ее в ножны.

Казалось, император был слегка раздосадован, и он сказал мне, как это бывало всякий раз, когда затрагивали тему, которая ему не нравилась:

— Я не спрашиваю вашего мнения.

______________

Я говорил ему о стране, о климате, о том преимуществе, которое получат русские, не принимая сражении и предоставив ему продвигаться и исчерпывать свои силы. в походах. Я напомнил ему слова императора Александра, которые я- уже приводил. Вместе с тем я напомнил ему о лишениях и о недовольстве войск во время последней кампании в Польше. Он отвечал на все, что я сделался русским и ничего не понимаю в делах.

___________

Все хорошо знали, что император руководится своими первыми впечатлениями, и если бы Талейрану даже удалось оправдаться, император, раз произнеся свое суждение, не скоро откажется от него. А через несколько дней предстоял уже отъезд императора. Таким образом достигалось то, чего хотели. Не довольствуясь этим успехом, в салоне герцога Бассано изобразили Талейрана на сцене. Остряки из будуара прекрасной герцогини старались высмеять его так называемую любовь к миру. На сцене ставили живые карикатуры, и я также имел честь быть изображенным в одной из наиболее веселых. Меня изобразили в виде некоего автомата, манекена, который хромой волшебник заставляет повторять по всякому поводу:

«Мир дает счастье народам».

___________

Император покинул Париж 9 мая, приехал 11-го в Майнц и провел там два дня. Однажды вечером он вызвал меня и долго разговаривал со мной на ту же тему, что и раньше. Как и в Париже, он все еще с особенным старанием пытался убедить меня, что не хочет войны, что напрасно бьют тревогу и что все уладится. Я давал такие же ответы, как и раньше, а император без гнева слушал рассуждения, которые больше всего могли вызвать его недовольство. Ему недостаточно было могущества власти и могущества силы. Он хотел еще обладать могуществом убеждения.

________

Император несколько раз возвращался к вопросу о том, чего он ждет от турок.

— Андреосси их разбудит, — сказал он, — его прибытие произведет большую сенсацию. Я возразил ему, что Андреосси только сейчас отправился в путь.

— Это ошибка Маре, — сказал он, — не могу же я делать все.

Когда императору приходила в голову какая-нибудь мысль, которую он считал полезной, он сам создавал себе иллюзии. Он усваивал эту мысль, лелеял ее, проникался ею; он, так сказать, впитывал ее всеми своими порами. Можно ли упрекать его в том, что он старался внушить иллюзии другим? Если он пытался искушать вас, то он сам уже поддался искушению раньше, чем вы. Ни у одного человека разум и суждение не обманывались до такой степени, не были в такой мере доступны ошибке, не являлись в такой мере жертвой собственного воображения и собственной страсти, как разум и суждения императора, когда речь шла о некоторых вопросах. Он не жалел ни трудов, ни забот, чтобы добиться своей цели, поступая так и в мелочах и в крупных вопросах. Он был всегда, так сказать, всецело поглощен своей идеей. Он сосредоточивал всегда все свои силы, все свои способности и все свое внимание на том, что делал, или на том вопросе, который обсуждал в данный момент. Он все делал со страстью. Отсюда его огромное преимущество над противниками, ибо лишь немногие бывают в тот или иной момент полностью поглощены одною-единственною мыслью или одним-единственным действием. Да простят мне эти размышления… Возвращаюсь к моему разговору с императором.

Я говорю обо всех этих подробностях, потому что они рисуют его характер; вот моя единственная цель. Скажу еще, что эта настойчивость объяснялась, на мой взгляд, привычкой, слишком глубоко укоренившейся в нем благодаря его могуществу или благодаря действительному превосходству его гения и тому влиянию, которое давал ему этот гений, — привычкой внушать или навязывать другим свои взгляды. Не подлежит сомнению, что именно его успехам в этом отношении следует приписать любовь к свиданиям с другими монархами и привычку вести непосредственные переговоры о важнейших и деликатнейших делах с министрами и послами иностранных держав. Когда он хотел, то в его голосе и в манерах появлялось нечто убеждающее и соблазняющее, и это давало ему не меньше преимуществ над собеседником, чем превосходство и гибкость его ума. Когда он хотел, то не было более обаятельного человека, чем он, и, чтобы сопротивляться ему, нужно было испытать на деле, как это было со мной, все те политические ошибки, которые скрывались под покровом этого искусства. Хотя я держался настороже и даже в оборонительной позиции, но часто ему почти удавалось перетянуть меня на свою сторону, и я освобождался от его чар лишь потому, что, как все ограниченные и упрямые умы, оставался на избранной мною позиции, откликаясь только на свою идею, а отнюдь не на идею императора. Чтобы не поддаться добродушию, которое он порою подчеркнуто выказывал с целью внушить доверие, или исключительным по своей силе доводам и рассуждениям императора, которые, бесспорно, часто имели специальный характер, но всегда были чрезвычайно остроумны и изобиловали сравнениями, весьма искусно подкрепляющими его идею и прикрывающими его цель, для этого нужно было поступать так, как будто вы не понимаете того, что говорит император, и хорошенько внушить себе заранее: «Вот это справедливо, вот это хорошо, вот это служит интересам Франции, а следовательно, действительным интересам императора». Надо было замкнуться в соответствующие вашим взглядам рамки вопроса и не выходить из начертанного вами для себя круга, а в особенности не следовать за императором в его диверсиях, так как он никогда не упускал случая передвинуть вопрос в другую плоскость, если встречал оппозицию. Горе тому, кто допускал какие-либо отклонения, ибо искусный собеседник вел его тогда от уступки к уступке и приводил к своей цели, противопоставляя его доводам, если он пробовал защищаться, сделанную им первую уступку и извлекая из нее вывод, неотвратимо порождаемый ею, тот вывод, который вы хотели отвергнуть. Ни одна женщина не обладала таким искусством убеждать и добиваться согласия, как он, когда ему было нужно или он просто хотел уговорить кого-нибудь. Эти размышления напоминают мне одно крылатое словечко, которое он произнес в разговоре со мной по аналогичному поводу и которое лучше всякой другой фразы показывает, какую цену он придавал успеху:

— Когда мне кто-нибудь нужен, — сказал он мне, — то я не очень щепетильничаю и готов поцеловать его в…

Я в курсе, что тупо так часто выкладывать так много отрывков в день, но мне это очень удобно, т.к. я люблю перечитывать понравившиеся отрывки, так что лучше, если они будут храниться в одном месте.

Судя по его стараниям, по блеску его аргументации и по форме его речи, можно было подумать, что я был державой, а он был чрезвычайно заинтересован в том, чтобы эту державу убедить.

Я часто наблюдал в нем это стремление и эту настойчивость. Я далек от того, чтобы отнести это на мой собственный счет. Он точно так же поступал со всеми, кого хотел убедить, а он всегда хотел этого.

— Вы прекрасно понимаете, что я не хочу жертвовать такими крупными интересами ради сомнительного восстановления Польши.

— Бесспорно, ваше величество хотите воевать с Россией не только из-за Польши, — ответил я, — но для того, чтобы не иметь больше конкурентов в Европе и видеть там только вассалов.

Я добавил, что это заботит его гораздо больше, чем его континентальная система, которая была бы строжайшим образом осуществлена от Архангельска до Данцига в тот самый день, когда император искренне пожелал бы подвергнуть также и самого себя тем лишениям и затруднениям. которых он требует от других. Я заметил, что это было бы, бесспорно, весьма действенным средством против Англии, но он хочет добиться этой цели лишь путем жертв, налагаемых на других, сам же не хочет а может быть в известной мере и не в состоянии принять в них участие с ущербом для собственного кошелька; он предпочитает поэтому войну, которая, как он надеется, даст ему в результате возможность требовать в качестве повелителя то, чего в течение некоторого времени он добивался собственным примером и мерами убеждения; я сказал, наконец, что он не собрал бы столько войск на севере в ущерб для своих дел в Испании и не затратил бы столько денег на приготовления всякого рода, если бы предварительно не решил уже использовать все это либо для известной политической цели, либо для того, чтобы удовлетворить свою излюбленную страсть.

— Это какая же страсть? — спросил меня император смеясь.

— Война, государь.

Он потянул меня за ухо, довольно слабо протестуя против моего заявления, а затем предоставил мне полную возможность сказать все, что я хотел. Он слушал самым благосклонным образом все, что я ему говорил. Когда я касался какого-нибудь чувствительного пункта, он щипал меня за ухо и слегка трепал по затылку, в частности когда ему казалось, что я захожу чересчур далеко.

Я сказал ему, что он стремится если и не ко всемирной монархии, то во всяком случае к господству, которое означает более, чем «первый среди равных», и предоставило бы ему возможность требовать от других всего, не подвергая себя таким же лишениям и не оставляя за другими права жаловаться или хотя бы возражать; на Время это может казаться выгодным для Франции, но в результате уже имеются, а в будущем еще больше разрастутся враждебные настроения, враждебные чувства, зависть, и рано или поздно это будет иметь роковые последствия для нас; в нашем веке нельзя навязывать народам такое положение. Император много смеялся над моей филантропией, как он это называл, и над выражением «первый среди равных». Он был в очень хорошем настроении, смеялся по всякому поводу, совершенно не сердился и делал слабые попытки доказать мне, что я ошибаюсь. У него был такой вид, как будто он говорил мне: «Вы правы, вы угадали верно, но не говорите об этом…».

— Разве не правда, что вы сделались русским?

Я ответил очень твердым тоном:

— Я хороший француз, государь, и время докажет, что я говорил вашему величеству правду, как верный слуга!

Видя, что я принимаю дело всерьез, император сделал вид, будто он пошутил, и сказал улыбаясь:

— Я хорошо знаю, что вы честный человек, но любезности императора Александра вскружили вам голову, и вы сделались русским.

хитрый лис %)

— Что бы ни говорил г-н де Коленкур, император Александр хочет на меня напасть.

Император был так уверен и говорил с такой горячностью, речь его лилась с такой быстротой, что князь Куракин хотя и открывал рот для ответа, но долго не мог вставить ни слова. Аудитория, хотя и отодвинувшись немного, напрягала слух, в особенности прислушивались члены дипломатического корпуса, находившиеся в зале.

— Господин де Коленкур, — прибавил еще император, — сделался русским. Его пленили любезности императора Александра.

какой он чувствительный - прелесть) дался ему коленкур)

Я добавил, что император не может скрывать от себя того, что теперь слишком хорошо уже знают в Европе, а именно, что он стремится владеть разными странами скорее для себя, чем в их собственных интересах.

— Вы этому верите, сударь? — спросил меня император.

— Да, государь, — ответил я.

— Ну, вы меня не балуете, — возразил он шутя, — однако пора обедать.

И он удалился.

Так закончилась эта беседа, продолжавшаяся более пяти часов и не оставившая у меня никакой надежды на сохранение спокойствия в Европе.

— Это уже другой вопрос. Я не могу здесь высказываться в качестве стороны, но вашему величеству хорошо известно, что в Петербурге мы все еще искренне придерживались континентальной системы и идей Тильзита, тогда как уже в течение шести месяцев французские суда, обладающие лицензиями, возвращались с грузами из Англии.

Император улыбнулся и потянул меня за ухо, говоря:

— Вы значит влюблены в Александра?

— Нет, государь, но я стою за мир!

— И я тоже, — возразил император, — но я не хочу, чтобы русские приказывали мне эвакуировать Данциг.

я ражала :D

Император, который в этот день проявлял большое доверие и даже благосклонность ко мне, заговорил со мной затем о том указании, которое он хотел получить от императора Александра в качестве дружеского совета и знака внимания, а именно об указании на то, что ему подобает заключить новый брак и необходимо иметь детей, чтобы упрочить свое дело и основать свою династию. Император хотел, чтобы Талейран или я повели об этом предварительный разговор с императором Александром как о деле, которого мы лично желаем и которое соответствует и общим нашим интересам, ибо оно упрочит наше будущее, а кроме того, будет способствовать успокоению воинственного пыла императора и внушит ему любовь к пребыванию у себя дома. Эти намеки должны были быть сделаны со всеми приличествующими деликатностями. Талейран тоже говорил со мной об этом и взял с меня слово, что я первый поставлю этот вопрос.

Заметив, по-видимому, произведенное на меня тягостное впечатление, император Наполеон прибавил:

— Это для того, чтобы проверить, действительно ли Александр является моим другом, действительно ли он чувствует себя заинтересованным в счастье Франции, ибо ведь я люблю Жозефину. Я уже никогда больше не буду счастлив. Но таким образом будет выяснено мнение государей об этом акте, который был бы для меня жертвой. Моя семья, Талейран, Фуше, все государственные деятели требуют этого от меня во имя Франции. В самом Деле, на любого мальчика больше можно положиться, чем на моих братьев; их не любят, и они не отличаются способностями. Вы укажете, быть может, на Евгения? Некоторые хотели бы этого, потому что он — вполне Сложившийся человек, женат на баварской принцессе и имеет детей, но это не в ваших интересах. Новые династии не основываются посредством усыновления. У меня на него другие виды.

Я-то думала, это выдумка, когда увидела в фильме. А Наполеон-то горячий парень. %)

Возвращаюсь к переговорам монархов в Эрфурте. Как я уже сказал, беседы между ними были порою более чем оживленными. Однажды император Наполеон, который никак не мог добиться желаемого от императора Александра (речь шла об Австрии), попытался вспылить и, увлекшись, бросил свою шляпу или какую-то другую вещь на пол и стал топтать ее ногами; но император Александр остановился (надо заметить, что монархи почти всегда разговаривали, прохаживаясь по кабинету императора Наполеона), пристально посмотрел на него, улыбаясь, и, как только заметил, что он немного успокоился, что было делом одного мгновения, сказал ему:

— Вы вспыльчивы, а я упрям. Со мною ничего нельзя поделать при помощи гнева. Будем говорить и рассуждать или же я ухожу.

juliafrancia:

everybodysfool:

goldman:

svetastewart:

exception:

для меня Питер действительно лучший город на Земле)

Моя славная Луиза, я получил твое письмо, я вижу из него, как ты огорчена, что еще усиливает и мое горе. С удовольствием вижу, что Корвизар* тебя ободряет, за это я ему бесконечно благодарен. Он оправдывает своим благородным поведением то мнение, которое я о нем имел; скажи это ему от моего имени. Он должен мне часто посылать ма ленькие бюллетени о состоянии твоего здоровья. Поста райся тот час отправиться в Экс, воды которого тебе, как мне передавали, предписал Корвизар. Будь здорова, заботься о здоровье - твоем и твоего сына, который нуждается в твоем попечении.

Я намереваюсь отправиться на остров Эльбу, от куда тебе напишу. Также буду всячески стараться встретить тебя.

Пиши мне часто, адресуй письма вице-королю или твоему дяде, когда он, как говорят, сделается великим Герцогом Тосканским.

Прощай, моя милая Луиза-Мария!

* Придворный врач.

Даже по письму видно, во сколько тысяч раз сильнее была любовь к Жозефине.