Меня здесь больше никогда не будет

весь день вертится в голове одна только фраза:

If I can’t be beautiful, I want to be invisible

как-то обидно осознавать, что на данный момент жизнь во мне поддерживают только кофеин, сигареты, обезболивающие и транквилизаторы.

когда для меня уже наконец наступит это гребаное лето?

"ты сидишь на стуле, в темных джинсах, футболке и приталенном пиджаке. на носу темные очки. нога на ноге в лаковых черных ботинках. во рту сигарета, пальцами левой руки барабанишь по столу, и сквозь зубы, зажимая во рту сигарету, даешь указания… пока я начинаю с каждой минутой беситься всё больше и больше

а у тебя всё такой же равнодушный ровный низкий тон голоса и пустой смешок

© Оля

что-то мне совсем не нравится продолжающаяся тенденция к тому, чтобы выпускать на подиум мужчин "да-мне-уже-тридцать-и-я-горд-этим". то есть может многим соделям и далеко до 30и, но выглядят они часто именно так. Где тусовщики-кокаинисты, где модели с видом постоянных пациентов наркологических клиник!? Дурацкие образы "сицилийской расслабленности" мне не импонируют. Хотя, наверное, с точки зрения маркетинга это правильней, ведь основными потребителями товаров подобного класса являются люди, наверно, как раз среднего возраста, а не более молодые, и все уже устали смотреть на юнцов, но, fuck!

Забавно, такое ощущение, что с каждым годом новые коллекции начинают демонстрировать все раньше и раньше. Отчасти из-за этого меня редко покидает ощущение, что никогда нет "здесь и сейчас". Всегда есть только "в следующем году", "в следующем сезоне", "будущей осенью"… Когда это "будущее" наконец наступает, оно становится вообще никому не нужным, "немодным", " неактуальным ". Основные коллекции, pre-коллекции, круизные коллекции. Вещи из зимних коллекций продаются с 50процентными скидками когда на улице еще даже не первый выпал снег, а летние вещи стараются сбыть еще до конца весны.

Говорят, что ценность вещи, вообще-то, должна определяться тем, сколько эта вещь может прослужить человеку. В современном мире вещам "возможности" показать свою ценность даже не дают, предпочитая почти немедленно заменять их на новые. Хотя, пожалуй, ценность определяется не долговечностью вещи, а способностью лучше продемонстрировать тщеславие ее владельца.

Обожаю наш замечательный мир, где нет ничего кроме процветающего потребления!

Bienvenue dans un monde meilleur! ;)

Dolce&Gabbana S/S 2011

……Мы снова в номере Chateau: компакты и разодранные упаковки из-под посылок Federal Express разбросаны по всей комнате.

Слово "кавардак" лучше всего характеризует состояние наших отношений - по крайней мере так считает Хлое - мне всё равно.

Мы несколько раз поссорились в ресторане Chaya, три раза в торговом центре Беверли, позже еще один на ужине в честь Ника Кейджа и в "House of Blues".

Мы постоянно заверяли друг друга в том, что это ничего не значит, что не стоит придавать этому значения, и пошло оно все куда подальше, что было довольно несложно.

Если после очередной ссоры мы оказывались в своем номере, то нам некуда было деться, разве что на кухню или на балкон, где постоянно ошивались два попугая - Мигун и Растрепа, он же Лепечущий Идиот. Хлое лежала в постели в одном нижнем белье, в темноте комнаты мерцал свет от экрана телевизора, музыка Cocteau Twins монотонно лилась из динамиков, я же в моменты такого затишья выбирался читать "Последний поворот", бесконечно перечитывая главу под названием "Освобождение от страданий с помощью пластикового пакета".

Мы жили на нейтральной полосе.

© Victor

Мой редактор со скучающим видом ковыряется ручкой в ухе.
Он говорит, что читателям не нужна история про очаровательного и талантливого ребенка, который снимался на телевидении, сделал на этом большие деньги, а потом жил долго и счастливо, и до сих пор живет долго и счастливо.
Людям не нужен счастливый конец.
Людям хочется читать про Расти Хаммера, мальчика из «Освободи место для папы», который потом застрелился. Или про Трента Льюмена, симпатичного малыша из «Нянюшки и профессора», который повесился на заборе у детской площадки. Про маленькую Анису Джонс, которая играла Баффи в «Делах семейных» — помните, она все время ходила в обнимку с куклой по имени миссис Бисли, — а потом проглотила убойную дозу барбитуратов. Пожалуй, самую крупную дозу за всю историю округа Лос Анджелес.
Вот чего хочется людям. Того же, ради чего мы смотрим автогонки: а вдруг кто нибудь разобьется. Не зря же немцы говорят: «Die reinste Freude ist die Schadenfreude». «Самая чистая радость — злорадство». И действительно: мы всегда радуемся, если с теми, кому мы завидуем, случается что то плохое. Это самая чистая радость — и самая искренняя. Радость при виде дорогущего лимузина, повернувшего не в ту сторону на улице с односторонним движением.
Или когда Джея Смита, «Маленького шалопая» по прозвищу Мизинчик, находят мертвого, с множеством ножевых ран, в пустыне под Лас Вегасом.
Или когда Дана Плато, девочка из «Других ласк», попадает под арест, снимается голой для «Плейбоя» и умирает, наевшись снотворного.
Люди стоят в очередях в супермаркетах, собирают купоны на скидки, стареют. И чтобы они покупали газету, нужно печатать правильные материалы.
Большинству этих людей хочется прочитать о том, как Лени 0’Грэди, симпатичную дочку из «Восьми достаточно», нашли мертвой в каком то трейлере, с желудком, буквально набитом прозаком и викодином. Нет трагедии, нет срыва, говорит мой редактор, нет и истории.
Счастливый Кенни Уилкокс с морщинками от смеха продаваться не будет.
Редактор мне говорит:
— Дай мне Уилкокса с детской порнографией в компьютере. Дай мне сколько то трупов, закопанных у него под крыльцом. Вот тогда это будет история.
Редактор говорит:
— А еще лучше, дай мне все вышесказанное, и пусть он сам будет мертвым.

В другой день, ближе к ночи, я беру Скипа и выхожу на рискованную прогулку по микрорайону. Возвращаюсь домой c карманами, набитыми целлофановыми пакетиками для сандвичей и крошечными бумажными конвертиками. Квадратиками из сложенной фольги. Перкоданом. Оксикодином. Викодином. Стеклянными бутылочками с крэком и героином.
Я записываю интервью на четырнадцать тысяч слов еще до того, как Кен Уилкокс говорит хоть слово. Еще до того, как мы садимся беседовать.
Но чтобы сохранить видимость, я беру диктофон. Беру блокнот и делаю вид, что записываю — высохшей ручкой. Выставляю на стол бутылку красного вина, «обогащенного» викодином и прозаком.
Я наливаю ему вина и просто даю ему высказаться. Прошу сделать паузу, притворяюсь, что все аккуратно записываю.
И да, он прав. Его жизнь — это даже скучнее, чем летний ретроспективный показ древних, еще черно белых фильмов.
С другой стороны, та история, которую я уже сделал, она замечательная. Моя версия — это подробное описание, как маленький Кении скатился из под звездного света прожекторов на стол для вскрытия в морге. Как он потерял невинность, ублажая продюсеров по списку — чтобы получить роль Дэнни. Как его с давали «в аренду» спонсорам в качестве сексуальной игрушки. Он принимал наркотики, чтобы не толстеть. Чтобы оттянуть начало полового созревания. Чтобы не спать по ночам, снимая эпизод за эпизодом. Никто, даже из близких друзей и родных, не знал, как он крепко подсел на наркотики. Никто не знал, как сильна в нем извращенная тяга быть в центре внимания. Даже после того, как закончилась его карьера на телевидении. Он и ветеринаром то стал исключительно для того, чтобы иметь доступ к наркотикам и без помех заниматься сексом с мелкими животными.
Попивая красное вино, Кен Уилкокс говорит, что теперь в его жизни есть смысл. И это гораздо важнее. Лечить животных. Спасать собак. С каждым глотком его речь замедляется, распадается на отдельные слова, и паузы между словами становятся все длиннее и длиннее. Перед тем как глаза у него закрываются, он еще успевает спросить, как там Скип.
Скип, моя собака.
И я говорю: хорошо. У Скипа все замечательно
И Кенни Уилкокс говорит:
— Хорошо. Рад это слышать…
И он засыпает с улыбкой.
И когда я сую пистолет ему в рот, он спит все с той же счастливой улыбкой.
Но «счастье», оно никому не на пользу.
Пистолет ни на кого не зарегистрирован. У меня на руке перчатка. Пистолет у него во рту, его палец — на спусковом крючке. Маленький Кени лежит на диване, голый. Его член густо намазан кулинарным жиром, в видеомагнитофоне стоит кассета с записью его старого сериала. И самое главное: детская порнография на винте у него в компьютере. Стены в спальне оклеены распечатанными фотографиями детишек, которых сношают куда только можно.
Под кроватью — пакеты, набитые успокоительными таблетками. В кухне, в коробке для сахара — героин и крэк.
Теперь все изменится в одночасье. Люди, которые обожали Кенни Уилкокса, возненавидят его. Маленький Дэнни, который живет по соседству, превратится из кумира их детства в отвратительное чудовище.
В моей версии этого последнего вечера Кеннет Уилкокс размахивал пистолетом, кричал, что его все забыли, что всем на него наплевать; что его использовали, а потом выбросили за ненадобностью. Весь вечер он пил, и глотал колеса, и говорил, что ему не страшно умирать. В моей версии он покончил с собой сразу после того, как я уехал домой.
На следующей неделе я продал свою историю. Последнее интервью с бывшим «звездным мальчиком», которого обожали миллионы людей по всему миру. Интервью, взятое буквально за час до того, как сосед нашел его мертвым. В тот самый вечер, когда он покончил с собой.
Еще через неделю меня наминируют на Пулитцеровскую премию.
А еще через пару недель премию присуждают мне. Всего то две тысячи долларов, но настоящая награда — она в перспективе. Теперь я уже не ищу работу: я отказываюсь от многочисленных предложений, которые мне передает мой агент. Нет, я берусь только за самые интересные репортажи, по самым высоким расценкам. Главные материалы номера. В крупных, солидных журналах. В центральных изданиях.
Теперь мое имя означает Качество. Моя подпись под статьей означает Правда.

© Chuck Palahniuk

Следующая неделя (или, может, это была пара дней) прошла как в тумане. Номера в мотелях, ночи напролет в дороге, раскумар в несущемся по заснеженному асфальту «миджете» его приятеля. Все как будто ускорилось, время летело. Никаких бесед – мы не разговаривали в те дни в дороге. Мы дошли до той стадии, когда просто не о чем разговаривать. Даже самые элементарные формы беседы остались позади. Не было даже приличествующих «как самочувствие» с утра; мы отказались от использования самых простых вопросов, как, например: «Мы можем остановиться на этой заправке?» Ни слова. Ни от него, ни от меня.
Хотя иногда на той неделе, даже когда мы молча сидели в гудящей машине, мне на самом деле казалось, что он о чем-то размышляет. Он притормаживал, если мы проезжали здание, пусть даже отдаленно напоминавшее часовню или церковь, и пялился на него, не выключая мотора. Затем несся и не останавливался до тех пор, пока не находил где-нибудь подходящий мотель. Там-то, в номерах этих мотелей, мы и стали нюхать кокаин, который был у него с собой, и из-за кокаина эти дни – и без того короткие – казались еще короче, а он вел еще быстрее, еще более рискованно, пытаясь добраться до какого-то неизвестного пункта назначения. В мотелях мы не спали, ночами напролет работал телевизор, а мы нюхали кокаин, и, если нам нужно было потом что-нибудь съесть, чтобы не сводило желудок и мы могли двигаться дальше и снюхать еще больше кокса, он выходил из номера и возвращался с сигаретами, чизбургерами и шоколадками, купленными на чью-то каточку «Американ экспресс», потому что наличных у него не было.
Кокаин, как ни странно, не разговорил ни одного из нас. Мы снюхивали несколько дорожек и вместо лицемерной болтовни смотрели телевизор и курили, никогда не ссорясь, просто сидели в номере, или в «миджете», или в кофейне, почти стесняясь друг друга. Он все более худел, по мере того как кокаина у него оставалось все меньше.
Я питалась одними шоколадными батончиками и пила диетическую колу. Радио всегда было включено, независимо от того, были поблизости радиостанции или нет. Передавали новости, но на самом деле слушать было нечего. Землетрясения, погода, политика, массовая смерть. Все это было скучно. У меня была с собой фотография Виктора, и я доставала ее и разглядывала, рядом сидел Шон в темных очках, закрывавших стеклянные глаза, и непрестанно шмыгал носом, а я трогала фотографию. Она была черно-белая, и Виктор без рубашки, с сигаретой, красовался перед объективом, стараясь выглядеть как потускневшая, но тогда еще молодая кинозвезда – прикрытые глаза имитируют сексуальный взгляд. Виктор мне нравился еще больше из-за этой фотографии и тайны, которую она скрывала. Но тогда я не любила его, и это было непростительно. Единственной кассетой в машине был старый Pink Floyd, Шон слушал только « Us and Them », перематывая песню снова и снова, неровный ритм меня усыплял, чего Шон, возможно, и хотел, потом же он прибавлял звук всякий раз, когда хор взрывался « Haven ’ t you heard, it ’ s a …», и, вздрагивая, я выпрямлялась, сердце стучало, и я тянулась убавить звук, как только его пальцы отпускали колесико громкости. Затем песня постепенно стихала, и он перематывал на начало. Я ничего не говорила.
Шон закуривал сигарету, выбрасывал спичку из окна, делал затяжку, тушил сигарету.

Лорен.
___________________________________________________

Все деревья были мертвые. На обочинах валялись мертвые скунсы, собаки, а временами и олени, их кровь окрашивала снег. Горы заросли мертвым лесом. Оранжевые знаки извещали о дорожных работах. По радио были одни помехи, а магнитофон барахлил, не желая играть ничего кроме кассеты Roxy Music, да и ту – искаженно и слишком громко. Дорога казалось бесконечной. Мотели. Покупка еды в супермаркетах. Лорен, которую постоянно тошнило. Она не разговаривала со мной. Я тогда просто следил за дорогой или глазел на людей в других автомобилях. Когда нам удавалось настроиться на станцию, там ставили только песни Creedence Clearwater Revival, от которых становилось грустно, но я не знал почему. В номерах мотелей ее глаза были пустыми, в них читалось осуждение; ее тело – траченное, жалкое. Она тянулась ко мне – унылое прикосновение, я говорил ей, чтоб отстала. На бензоколонке в месте под названием Бетель, по другую сторону границы, уже в Мэне, я чуть не бросил ее, когда она пошла в туалет блевать. Я наездил почти две тысячи миль за ту неделю. Почему-то много вспоминал Роксанн. Я думал, куда бы отправится, но не смог ничего придумать. Впереди ждал очередной мотель или бензоколонка. Она сидела рядом вялая, талая. Она била стаканы в ванных мотелей. Она перестала носить обувь. Я много пил. Просыпался на следующее утро, если вообще ложился, с похмелья смотрел на ее жалкое тело, лежащее в кровати рядом со мной, и опять думал о том, чтобы ее бросить. Не будя ее, украсть все ее вещи, косметику, которой она все равно перестала пользоваться, одежду – в общем, все, и свалить. Она всегда была в темных очках, даже ночью в сильный снегопад. Снег был мокрый и шел часто. Темнело в четыре, и над деревенскими восходами и закатами кружил снег…
Мы вернулись на ту же заправку в Бетеле – каким-то образом мы описали полный круг, - и, пока она шла в туалет и брела обратно по снегу, уже проблевавшись, что-то щелкнуло. На лобовом стекле начал таять снег. Я потянулся и включил радио, но не смог ничего найти. Кассета Roxy Music была уьита. В итоге я нашел станцию, по которой как будто очень издалека играли G r ateful Dead. Я закурил, хотя парень еще заправлял бак. Она открыла дверцу и села. Я предложил ей сигарету. Она покачала головой – нет. Я заплатил парню и вырулил с заправки. Было раннее утро, шел сильный снег. Выехав обратно на шоссе, не глядя на нее, я произнес: - Я заплачУ, - и прокашлялся.

Шон

Мы с тобой, зайка, реально не заслуживаем быть счастливыми. Ты скажешь, что все люди достойны обрести счастье. Но посмотри правде в глаза: ничерта подобного. А чего мы заслуживаем, так это того дерьма, что с нами происходит в жизни. То есть нет никакой жизни, есть только существование, в котором никогда нет ничего, кроме скуки. Злобные, завистливые, эмоционально нестабильные, до невероятия тщеславные, растерявшие почти все хорошее, что у нас с тобой было. Неужели ты и правда думаешь, что злого человека можно сделать счастливым? Как бы ни так. И пытаться заполучить это счастье таким людям, как мы, просто бессмысленно, это невозможно, нам пора бросить это дело. Ведь чтобы хотя бы понять, что вообще такое счастье, нужно для начала найти то, чем можно заполнить пустоту. А этого никогда не произойдет, ты же знаешь. Ты не хочешь в это верить, но ты знаешь.

© by me

я в тебе разочарован

в мире, где существительное “ любовь” чаще всего употребляется в связке с “заниматься ”, внешние проявления чувств должны соответствовать последней фотосессии Антона Ланге для журнала “Vogue”: все вокруг в приглушенных тонах, она полулежит в кресле, в черном платье с распущенными волосами. Он стоит, склонившись над нею, в строгом костюме и белой рубашке, расстегнутой до середины груди. В такой позе не стыдно и на люди показаться. Еще не стыдно быть замеченным в неудобной позе на заднем сиденье машины, в туалете ресторана, “в атмосфере клубной вечеринки”, на пьяном танцполе бара, на прокуренных диванах стриптиза.

Любовь в наше время скукожилась до картинки в журнале, пэкшота в телевизионной рекламе, рекламного щита 4x6, стоящего на пересечении Цветного бульвара и Садового кольца. Сегодня проявлять свои чувства, как это было принято раньше у нормальных людей, считается детским садом. Прогулки в обнимку, поцелуй в шею, совместное собирание осенней листвы — от всех таких проявлений любви мы шарахаемся, словно речь идет о педофилии. Тогда как саму педофилию стараемся выдавать за любовь с пометкой «актуальные тренды».

Все нежные переживания из классических романов «восстановлены», переложены на «Кодак», отретушированы, выхолощены компьютерным дизайном и очищены от шероховатостей и мелких помарок, свойственных человеку. Обезжирены, осветлены, лишены «негатива и излишнего драматизма» и выброшены на полки глобального супермаркета, выложены на сайты знакомств, поставлены в прайм-тайм и закатаны в журнальные статьи под заголовком «Как построить любовь»? Инструкция без слез». Действительно, что для нас значат слезы любви? Это всего лишь стразы Swarovski, оторвавшиеся от чьего-то платья и пылящиеся под диваном…

2008 (с) The Телки. Повесть о ненастоящей любви

Вставай прямо сейчас и уводи. И никогда не появляйся с ней в местах, в которых мы с тобой обычно тусуемся. Не показывай ей всё это. Она молодая, хорошая, у неё ещё есть шанс. Главное – не испортить. Ты молодой ещё, ты ничего не понимаешь. Береги любовь, если она есть. Не говори о ней никому. Спрячь за пазуху. Держи всё в тайне, всем ври, рассказывай, что ты такой же ублюдок, как и остальные. Иначе они разорвут твои чувства. Растащат, превратят в своё обычное блядство. ИХ ВЫВОРАЧИВАЕТ, ЕСЛИ КТО-ТО НЕ ПОХОЖ НА НИХ. Им страшно становится от того, что они когда-то были другими, но всё просрали… беги… беги отсюда. Бери её и беги…

2008 (с) The Телки. Повесть о ненастоящей любви

4.15 утра, четверг, Катя: "Вард, тебе нечего терять, ставь, говорю, поцелуйчик! "

10 минут обсуждений текста. еще 10 минут обсуждения завершающего смайлика. вот что значит обстоятельно подходить к комментированию фотографий в контакте!

Я хочу, чтобы эта неделя поскорей подошла к концу. И следующая. Потому что я хочу как можно скорее уехать отсюда. Неважно, что всего на пару дней. Просто хочу уехать.

Что-то вроде ожидания перемен.

Как же приятно проснуться в понедельник в 6.40 утра, чтобы в кое-то веки поехать в универ, 20 минут с убитым видом расхаживать по квартире и выкурить три сигареты, потом обреченно стоять под душем, бессмысленно размышляя о том, какой фильм я бы сейчас посмотрел, если бы мне никуда не надо было ехать, потом оставшееся время пытаться соорудить что-нибудь хоть немного пристойное на голове и выбирать, что бы одеть, наконец выйти из дома, уже смирившись со своей участью и - более того - даже в каком-то смысле принять и понять ее, и неожиданно получить звонок от старосты, которая сообщит, что все пары отменили.