Это просто Вьюи блог

абсолютное состояние. оно не поддается каким-либо измераниям. нельзя вот так просто сказать: "Мне очень больно" или "Мне больно чуть-чуть". потому что боль-но может быть только всецело. вот так по капельке от кончиков ресниц до подушечек пальцев на ногах наполняешься этой самой болью. постепенно и мучительно. или внезапно, залпом захлебываешься ей. и тоже мучительно. она подступает к горлу и не дает дышать. как пронзительный осенний ветер с температурой излишне приближенной к нулю охватывает дыхательные пути, когда забываешь шарф на полке в коридоре. боль проступает каплями холодного пота или слезами в чашке с чаем. а может, одновременно и тем, и другим. она вытирает напрочь все то, что заставляло прыгать по ступенькам холла и светится от счастья просто от иллюзорного "хорошо". она разъедает малейшие проявления слабости, нарушая привычное кровообращение, и тогда мысли, такие воздушые и сокровенные однажды, вдруг как кремень и больше не помещаются под подушкой. с брызгами по полу, стенам и потолку они разлетаются с какой-то запредельной скоростью, оставляя лишь боль вперемешку с поглощающей пустотой. побаливать может голова, зуб или суставы вследствие крепатуры. могут болеть руки от стертых до крови пальцев, воспоминания, когда в них слишком много заточенных лезвий без чехлов, души с катастрофической нехваткой чего-то или кого-то из 21 грамма и сердца, когда по ним потоптались в грязной обуви. а больно может быть каждому. больно бывает каждому. посреди ночи, рано утром или в обед. не бывает подходящего времени, к этому просто невозможно быть готовым. больно. когда самая близкая рука остается где-то. как будто за стеклом: видишь прямо перед собой, буквально вот-вот и почуствуешь, пытаешься дотянуться, касаешься, но там только холод.

больно
вот так всецело, абсолютно и полностью. без "немного" и "очень сильно".

ты был моей птицей, музыкой, а я была картами в твоих руках.
давал мне слушать, как дико бьётся твоё сердце, давал мне кучу имён, говоря, что моё самое прекрасное.
играл наш любимый B. B. King. я опускала взгляд вниз, когда ты шептал мне на ушко прелести.
я просила, чтобы ты шептал, это делало меня всё более сумашедщей
мои волосы растрепал ветер, я была твоя самая женственная.
я лежала на твоём плече, из меня рвался наружу вопрос:
-Как ты думаешь, наша любовь может творить чудеса?

ты мило улыбнулся, слегка приоткрыв рот, смотрел на меня так, как никогда ранее
-Конечно, наша любовь, как ветер, её не видишь, но чувствуешь (с)

он был совсем ребенком.

у него были орехово-каштановые кудри, так непослушно развивающиеся по ветру, зелено-голубые весенние глаза, солнечная улыбка, столь неловкая и нежная, что всё время хотелось целовать уголки его малиновых губ.

в его плеере невозмутимо рассказывали о своих чувствах лишь неизвестные группы.он любил слушать их хрипловатый голос, выделяющий каждое слово по-своему.он слушал песни лишь в акустике.так ему были слышны каждые нотки, шумы и подрагивания больных голосов.
каждое утро он натягивал на свои тонкие ноги старые темно-серые джинсы с дырками на острых коленях, быстро зашнурововал кеды, накидывал на хрупкие плечи большой, но легкий рюкзак в огромную фиолетовую клетку и, включая любимый плеер, спускался по длинной завинченной леснице на улицу.

он распахнул рубашку и достал голубую тетрадку из портфеля.дневник?

апрель.4ое.18:00.

здравствуй.апрель.

сегодня за окном было великолепное солнце.оно обжигало мои глаза и заставляло улыбаться.мне было даже приятно.я чувствовал запах распускающейся сирени и рисовал мелом на асфальте свой мир.там было огромное море, широкое свободное поле, полное земляники и Мэри.

она сидела на причале, спустя нежные ноги к воде, которая щекотала волнами её ступню.Мэри тихо напевала какую-то песенку.мне показалось, она пела что-то из песен битлс, но я не очень то в этом уверен. на ней было малиновое платье с забавными узорами и сережки-вишенки. я присел рядом с причалом, на траву и начал наблюдать за ней.мне очень хотелось подойти.но я не мог.нет, я не боялся, просто не мог и всё.

ветер проникал внутрь.и я чувствовал его каждой клеточкой своей кожи.муражки.но мне было тепло.щекотно и в какой то степени-забавно. я достал из портфеля альбом и коробку карандашей.их были десятки.всех оттенков, что только могли быть.когда то мой дедушка-художник подарил их мне на день рождения. я всегда любил рисовать. насколько я помню, уже с 9ти лет я отлично рисовал.многие видели во мне потенциал и перспективность, но мама категорически не хотела отдавать меня в художественную школу и даже запрещала мне рисовать.но я не слушал её, со временем она смирилась и даже поддерживала и одобряла мои рисунки.

я заснул.а когда проснулся, Мэри уже не было на причале, а на мое плечо села удивительная бабочка.нежно-голубого цвета.она щекотала усиками мою шею, а я протянул палец, что бы осторожно почувствовать всё её тепло и волшебство.я затаил дыхание.но она упорхнула.
\ну что же.БЫВАЕТ\
так.как Мэри давно ушла.я решил прогуляться около моря.всё это было неизлечимо красиво, и никто не сможет забрать это у меня.никто.я глупо усмехнулся, сам не зная чему, и направился вдоль воды, чувствуя ногами каждый камушек, каждую песчинку.

мне было холодно.очень.плеер давно сел, а я продолжал слышать миллиарды звуков в голове.не знаю почему.но мне было больно, а внутри все переворачивалось.кости ломило от боли, а сердце билось так, что вот вот выпрыгнет наружу.боль нахлынула с новой силой.я просто побежал.как только мог, мне было тяжело, я задыхался, но я продолжал бежать.может, я просто сошел с ума.а, может, я просто пытался убежать от этого кошмара, причину которому я так и не понимаю.\черт возьми, почему я бегу.но продолжаю писать.все выходит коряво и глупо.мысли перемешались.но я продолжаю.будто знаю, что это необходимо.\

я добежал до своего дома, судорожно набирая цифры на домофоне, я ошибся несколько раз, меня это выводило из себя, я уже просто дергал эту долбанную дверь в надежде, что она откроется.какой то мужчина в длинном черном плаще и в элитных ботинках открыл дверь.странно посмотрев на меня он пошел дальше.я обрадовался, немного успокоился и побежал вверх по лестнице. \первый этаж, второй этаж, третий этаж, четвертый этаж, пятый этаж, шестой этаж, седьмой этаж, восьмой этаж, девятый этаж\

тсс.кажется лестница кончилась.мне больше НЕКУДА бежать.но мне необходимо!я должен.я должен спрятаться.я должен убежать от этих чувств.мне страшно.меня трясет.
взгляд на маленькую лестницу.осторожные шаги.люк.крыша.сотни голубей и кремовое небо.я задохнулся этим закатом и бессильно рухнул на край дома.

тихо.не дыша.не двигаясь.я будто парализован.я ничего не чувствую.мне противно.от самого себя.я не управляю собой.я НИЧТОЖЕН.
выцарапывая на холодной руке её имя, я ненавидел себя.я знал, что она даже не знает меня, а я.а я дышу ей.

тихо повернувшись, я почувствовал воздух в легких и пустоту, в которую я падал.я мог бы закричать.но звуки не издавались.все, что я мог выдавить из себя-тихий стон.меня охватило и связало паутиной вечности.
нет.я не хотел этого.

пустота.
стон.
ночь.
голоса.
печаль.
холодный воздух.
паутина.
страх.
биение сердца.
бесконечные звезды.
музыка в голове.
странная случайность.
ртуть.

здравствуй.апрель.[сегодня я проигал себя].

День был свежий - свежестью травы, что тянулась вверх, облаков, что плыли в небесах, бабочек, что опускались на траву. День был соткан из тишины, но она вовсе не была немой, ее создавали пчелы и цветы, суша и океан, все, что двигалось, порхало, трепетало, вздымалось и падало, подчиняясь своему течению времени, своему неповторимому ритму. Край был недвижим, и все двигалось. Море было неспокойно, и море молчало. Парадокс, сплошной парадокс, безмолвие срасталось с безмолвием, звук со звуком. Цветы качались, и пчелы маленькими каскадами золотого дождя падали на клевер. Волны холмов и волны океана, два рода движения, были разделены железной дорогой, пустынной, сложенной из ржавчины и стальной сердцевины, дорогой, по которой, сразу видно, много лет не ходили поезда. На тридцать миль к северу она тянулась, петляя, потом терялась в мглистых далях; на тридцать миль к югу пронизывала острова летучих теней, которые на глазах смещались и меняли свои очертания на склонах далеких гор.
Неожиданно рельсы задрожали.
Сидя на путях, одинокий дрозд ощутил, как рождается мерное слабое биение, словно где-то, за много миль, забилось чье-то сердце.
Черный дрозд взмыл над морем.
Рельсы продолжали тихо дрожать, и наконец из-за поворота показалась, вдоль по берегу пошла небольшая дрезина, в великом безмолвии зафыркал и зарокотал двухцилиндровый мотор.
На этой маленькой четырехколесной дрезине, на обращенной в две стороны двойной скамейке, защищенные от солнца небольшим тентом, сидели мужчина, его жена и семилетний сынишка. Дрезина проходила один пустынный участок за другим, ветер бил в глаза и развевал волосы, но все трое не оборачивались и смотрели только вперед. Иногда, на выходе из поворота, глядели нетерпеливо, иногда печально, и все время настороженно - что дальше?
На ровной прямой мотор вдруг закашлялся и смолк. В сокрушительной теперь тишине казалось - это покой, излучаемый морем, землей и небом, затормозил и пресек вращение колес.
- Бензин кончился.
Мужчина, вздохнув, достал из узкого багажника запасную канистру и начал переливать горючее в бак.
Его жена и сын тихо глядели на море, слушали приглушенный гром, шепот, слушали, как раздвигается могучий занавес из песка, гальки, зеленых водорослей, пены.
- Море красивое, правда? - сказала женщина.
- Мне нравится, - сказал мальчик.
- Может быть, заодно сделаем привал и поедим?
Мужчина навел бинокль на зеленый полуостров вдали.
- Давайте. Рельсы сильно изъело ржавчиной. Впереди путь разрушен. Придется ждать, пока я исправлю.
- Сколько лопнуло рельсов, столько привалов! - сказал мальчик.
Женщина попыталась улыбнуться, потом перевела свои серьезные, пытливые глаза на мужчину.
- Сколько мы проехали сегодня?
- Неполных девяносто миль. - Мужчина все еще напряженно глядел в бинокль. - Больше, по-моему, и не стоит проходить в день. Когда гонишь, не успеваешь ничего увидеть. Послезавтра будем в Монтерее, на следующий день, если хочешь, в Пало Альто.
Женщина развязала ярко-желтые ленты широкополой соломенной шляпы, сняла ее с золотистых волос и, покрытая легкой испариной, отошла от машины. Они столько ехали без остановки на трясучей дрезине, что все тело пропиталось ее ровным ходом. Теперь, когда машина остановилась, было какое-то странное чувство, словно с них сейчас снимут оковы.
- Давайте есть!
Мальчик бегом отнес корзинку с припасами на берег. Мать и сын уже сидели перед расстеленной скатертью, когда мужчина спустился к ним; на нем был строгий костюм с жилетом, галстук и шляпа, как будто он ожидал кого-то встретить в пути. Раздавая сэндвичи и извлекая маринованные овощи из прохладных зеленых баночек, он понемногу отпускал галстук и расстегивал жилет, все время озираясь, словно готовый в любую секунду опять застегнуться на все пуговицы.
- Мы одни, папа? - спросил мальчик, не переставая жевать.
- Да.
- И больше никого, нигде?
- Больше никого.
- А прежде на свете были люди?
- Зачем ты все время спрашиваешь? Это было не так уж давно. Всего несколько месяцев. Ты и сам помнишь.
- Плохо помню. А когда нарочно стараюсь припомнить, и вовсе забываю. - Мальчик просеял между пальцами горсть песка. - Людей было столько, сколько песка тут на пляже? А что с ними случилось?
- Не знаю, - ответил мужчина, и это была правда.
В одно прекрасное утро они проснулись и мир был пуст. Висела бельевая веревка соседей, и ветер трепал ослепительно белые рубашки, как всегда поутру блестели машины перед коттеджами, но не слышно ничьего "до свидания", не гудели уличным движением мощные артерии города, телефоны не вздрагивали от собственного звонка, не кричали дети в чаще подсолнечника.
Лишь накануне вечером он сидел с женой на террасе, когда принесли вечернюю газету, и даже не развертывая ее, не глядя на заголовки, сказал:
- Интересно, когда мы ему осточертеем и он всех нас выметет вон?
- Да, до чего дошло, - подхватила она. - И не остановишь. Как же мы глупы, правда?
- А замечательно было бы… - Он раскурил свою трубку. - Проснуться завтра, и во всем мире ни души, начинай все сначала!
Он сидел и курил, в руке сложенная газета, голова откинута на спинку кресла.
- Если бы можно было сейчас нажать такую кнопку, ты бы нажал?
- Наверно, да, - ответил он. - Без насилия. Просто все исчезнет с лица земли. Оставить землю и море, и все что растет - цветы, траву, плодовые деревья. И животные тоже пусть остаются. Все оставить, кроме человека, который охотится, когда не голоден, ест, когда сыт, жесток, хотя его никто не задевает.
- Но мы-то должны остаться. - Она тихо улыбнулась.
- Хорошо было бы. - Он задумался. - Впереди - сколько угодно времени. Самые длинные каникулы в истории. И мы с корзиной припасов, и самый долгий пикник. Только ты, я и Джим. Никаких сезонных билетов.
Не нужно тянуться за Джонсами. Даже автомашины не надо. Придумать какой-нибудь другой способ путешествовать, старинный способ. Взять корзину с сэндвичами, три бутылки шипучки, дальше, как понадобится, пополнять запасы в безлюдных магазинах в безлюдных городах, и впереди нескончаемое лето…
Долго они сидели молча на террасе, их разделяла свернутая газета.
Наконец она сказала:
- А нам не будет одиноко?
Вот каким было утро нового мира. Они проснулись и услышали мягкие звуки земли, которая теперь была просто-напросто лугом, города тонули в море травы-муравы, ноготков, маргариток, вьюнков. Сперва они приняли это удивительно спокойно, должно быть потому, что уже столько лет не любили город и позади было столько мнимых друзей, и была замкнутая жизнь в уединении, в механизированном улье.
Муж встал с кровати, выглянул в окно и спокойно, словно речь шла о погоде, заметил:
- Все исчезли.
Он понял это по звукам, которых город больше не издавал.
Они завтракали не торопясь, потому что мальчик еще спал, потом муж выпрямился и сказал:
- Теперь мне надо придумать, что делать.
- Что делать? Как… разве ты не пойдешь на работу?
- Ты все еще не веришь, да? - Он засмеялся. - Не веришь, что я не буду каждый день выскакивать из дому в десять минут девятого, что Джиму больше никогда не надо ходить в школу. Всё, занятия кончились, для всех нас кончились! Больше никаких карандашей, никаких книг и кислых взглядов босса! Нас отпустили, милая, и мы никогда не вернемся к этой дурацкой, проклятой, нудной рутине. Пошли!
И он повел ее по пустым и безмолвным улицам города.
- Они не умерли, - сказал он. - Просто… ушли.
- А другие города?
Он зашел в телефонную будку, набрал номер Чикаго, потом Нью-Йорка, потом Сан- Франциско. Молчание. Молчание. Молчание.
Все, - сказал он, вешая трубку.
- Я чувствую себя виноватой, - сказала она. - Их нет, а мы остались. И… я радуюсь. Почему? Ведь я должна горевать.
- Должна? Никакой трагедии нет. Их не пытали, не жгли, не мучали. Они исчезли и не почувствовали этого, не узнали. И теперь мы ни перед кем не обязаны. У нас одна обязанность - быть счастливыми. Тридцать лет счастья впереди, разве плохо?
- Но… но тогда нам нужно заводить еще детей?
- Чтобы снова населить мир? - Он медленно, спокойно покачал головой. - Нет. Пусть Джим будет последним. Когда он состарится и умрет, пусть мир принадлежит лошадям и коровам, бурундукам и паукам Они без нас не пропадут. А потом когда- нибудь другой род, умеющий сочетать естественное счастье с естественным любопытством, построит города, совсем не такие, как наши, и будет жить дальше. А сейчас уложим корзину, разбудим Джима и начнем наши тридцатилетние каникулы. Ну, кто первым добежит до дома?

Он взял с маленькой дрезины кувалду, и пока он полчаса один исправлял ржавые рельсы, женщина и мальчик побежали вдоль берега. Они вернулись с горстью влажных ракушек и чудесными розовыми камешками, сели, и мать стала учить сына, и он писал карандашом в блокноте домашнее задание, а в полдень к ним спустился с насыпи отец, без пиджака, без галстука, и они пили апельсиновую шипучку, глядя, как в бутылках, теснясь, рвутся вверх пузырьки. Стояла тишина. Они слушали, как солнце настраивает старые железные рельсы. Соленый ветер разносил запах горячего дегтя от шпал, и мужчина легонько постукивал пальцем по своему карманному атласу.
- Через месяц, в мае, доберемся до Сакраменто, оттуда двинемся в Сиэтл. Пробудем там до первого июля, июль хороший месяц в Вашингтоне, потом, как станет холоднее, обратно, в Йеллоустон, несколько миль в день, здесь поохотимся, там порыбачим…
Мальчику стало скучно, он отошел к самой воде и бросал палки в море, потом сам же бегал за ними, изображая ученую собаку.
Отец продолжал:
- Зимуем в Таксоне, в самом конце зимы едем во Флориду, весной - вдоль побережья, в июне попадем, скажем, в Нью-Йорк. Через два года лето проводим в Чикаго. Через три года - как ты насчет того, чтобы провести зиму в Мехико-Сити? Куда рельсы приведут, куда угодно, и если нападем на совсем неизвестную старую ветку - превосходно, поедем по ней до конца, посмотрим, куда она ведет. Когда- нибудь, честное слово, пойдем на лодке вниз по Миссисипи, я об этом давно мечтал. На всю жизнь хватит, не маршрут - находка…
Он смолк. Он хотел уже захлопнуть атлас неловкими руками, но что-то светлое мелькнуло в воздухе и упало на бумагу. Скатилось на песок, и получился мокрый комочек.
Жена глянула на влажное пятнышко и сразу перевела взгляд на его лицо. Серьезные глаза его подозрительно блестели. И по одной щеке тянулась влажная дорожка.
Она ахнула. Взяла его руку и крепко сжала.
Он стиснул ее руку и, закрыв глаза, через силу заговорил:
- Хорошо, правда, если бы мы вечером легли спать, а ночью все каким-то образом вернулось на свои места. Все нелепости, шум и гам, ненависть, все ужасы, все кошмары, злые люди и бестолковые дети, вся эта катавасия, мелочность, суета, все надежды, чаяния и любовь. Правда, было бы хорошо?
Она подумала, потом кивнула.
И тут оба вздрогнули.
Потому что между ними (когда он пришел?), держа в руке бутылку из-под шипучки, стоял их сын.
Лицо мальчика было бледно. Свободной рукой он коснулся щеки отца, там где оставила след слезинка.
- Ты… - сказал он и вздохнул. - Ты… Папа, тебе тоже не с кем играть.
Жена хотела что-то сказать.
Муж хотел взять руку мальчика.
Мальчик отскочил назад.
- Дураки! Дураки! Глупые дураки! Болваны вы, болваны!
Сорвался с места, сбежал к морю и, стоя у воды, залился слезами.
Мать хотела пойти за ним, но отец ее удержал.
- Не надо. Оставь его.
Тут же оба оцепенели. Потому что мальчик на берегу, не переставая плакать, что- то написал на клочке бумаги, сунул клочок в бутылку, закупорил ее железным колпачком, взял покрепче, размахнулся - и бутылка, описав крутую блестящую дугу, упала в море.
Что, думала она, что он написал на бумажке? Что там, в бутылке?
Бутылка плыла по волнам.
Мальчик перестал плакать.
Потом он отошел от воды и остановился около родителей, глядя на них, лицо ни просветлевшее, ни мрачное, ни живое, ни убитое, ни решительное, ни отрешенное, а какая-то причудливая смесь, словно он примирился со временем, стихиями и этими людьми. Они смотрели на него, смотрели дальше, на залив и затерявшуюся в волнах светлую искорку - бутылку, в которой лежал клочок бумаги с каракулями.
Он написал наше желание? - думала женщина.
Написал то, о чем мы сейчас говорили, нашу мечту?

Больно.ру

Оказывается, летать-это просто.Нужно просто оттолкнуться от краев постели и через мгновение оказаться где-то рядом с
тобой.

Она не понимала, что мы родились не для смерти, а для жизни. Для жизни вместе.

Самые страшные сны приходили к тебе ночью, когда его уже не было рядом. Ты укутывалась в теплое пушистое одеяло и
смотрела в окно: луна рисовала картинки на воде, а смех тормозов будил и пугал дневных птиц. Все, что у тебя
есть-это он. Но где он? Его уже нет.

Ты знала, как сильно нужно держать в руках счастье, чтобы оно не ускользнуло из рук, чтобы его никто не украл.

Мы встретили друг друга в мире, где боль лишь одна из многих составляющих жизни. развороченные головы самоубийц,
которым выстрелом снесло пол-лица, языки повешенных..лица синего цвета..вены, порванные тупыми лезвиями..Мы живем в
городах, где каждый второй начинает день с мысли о суициде, а другой-с мысли о самоубийстве. Но даже если твое утро
начинается с чашки кофе и улыбки родного человека, это вовсе не означает, что места боли в твоей жизни нет.Она
просто притаилась и ждет момента..

А вокруг нас-весь мир с огнями машин и витрин. Где любовь продается. Где боль продается.

У любви много лиц. Любовь иногда улыбается, иногда смеется, иногда плачет, а иногда она, как разъяренная дикая
кошка, гримасничает, шипит и через мгновение бросается тебе в лицо, чтобы выцарапать глаза. Бойся такой любви.

Телефон уже вовсе не ключ, а замок. огромный, амбарный телефон, который не сломать. Он не поддастся. Здоровенный,
старый, пластмассовый, красный телефон.Он не звонит. она мне не звонит. ты не звонишь. а за окном опять дождь. Можно
же сойти с ума! как ты не сходила с ума все эти годы? Сколько раз ты думала о самоубийстве? Сколько раз изучала свои
вены, глядя на них с хирургическим интересом? Сколько раз высыпала на ладонь горсть транквилизаторов, которые могут
дать не только здоровый сон без снов, но и темноту без дождя? Я заебался думать об этом. я позвонил сам.

Деньги, которые мы заработали своей болью. НАШИ деньги. На которые мы сможем купить новое небо и вырастить под ним
новые сердца. Вылечить нашу любовь.

Если хочешь выжить, научись драться. Мы живем на войне, где каждый сам за себя. Некоторые сбиваются в сваи, чтобы
было проще грызть горло одиночкам. Но любой может предать, кинуть, разорвать на части даже того, с кем он много раз
бился за общий кусок счастья. И лишь безумцы вроде нас с тобой придумывают что-то большее и пытаются идти до конца.
я вот сейчас иду один. но ты где-то рядом. Если бы тебя не было, то как бы я мог идти? Меня бы тоже тогда не стало.

Ангел смерти пролетел пролетел мимо, лишь коснувшись крылом. Теперь я буду жить вечно, и эта жизнь будет моим
наказанием. Как Прометею послали вечную муку-орала, клюющего печень, так и мне-занозу в сердце.

Если на душе плохо, надо писать письма..Писать письма тому, кто их никогда не сможет прочесть. выносишь всю свою
боль и страдания на бумагу, и сразу становиться легче. Так ты выпускаешь своих демонов на прогулку. Кто знает,
может, им понравится гулять, и они больше никогда не вернуться.

Сжигая свои мысли, сожжешь часть своего сердца.

Может быть, когда-нибудь я смогу дышать воздухом и не чувствовать в нем твоего запаха, закрывать глаза и не видеть
твоей улыбки. Может быть, когда-нибудь все мои демоны разбредутся по свету и оставят меня в покое..

Разорванное небо

Свобода встретила ласковым мартовским солнцем, грязью, оттаявшим собачьим дерьмом и машинами-поливалками.

Когда небо обросло, наконец, решетками, мир стал привычен, ограничен и предсказуем.