Мсье

Меня лихорадит как погоду этого города, меняющуюся по два-три раза за день. Я ее хорошо понимаю. То полон надежд и оптимизма, то снова возвращаюсь во время, полное боли, то к прежним невозвратным радостям… Мы способны стремительно распрощаться с любой из вредных привычек — бросить курить, отказаться от спиртного, перестать объедаться сладким перед сном. Но есть такие вещи, не поддающиеся силе воли. Забыть или разлюбить, к примеру. Все, что рождается в сердце, навсегда в нем остается.

Такси на скорости разрезает горячий ночной воздух, трасса одинока, свободна. На асфальте застыли тени утомленных деревьев. Меня подмывает открыть дверь, выброситься с заднего сиденья на бегущую раскаленную дорогу. Совершить что-то безумное, необъяснимое, чтобы выпасть отсюда, где без тебя не то чтобы никак, без тебя — незачем.

Пока не окреп в новой жизни, я остерегаюсь ночных сквозняков. Отключаю кондиционер, укрываюсь с головой и думаю про завтра. Когда кажется, что все безнадежно и лучше никогда не будет, надо ложиться спать — утром всегда легчает. Когда-то это мне помогало, но в любой болезни наступает пик, и уже ни в каком времени суток не видишь спасения. Чтобы его заслужить, надо мужественно смотреть вперед. И я снова верю, делаю первые шаги, пробираюсь к возрождению сквозь туман былого.

Ночью не потею от жары. Тело словно переходит в режим сохранения внутренней прохлады. Только под утро, когда в окно спальни проникают отголоски гудков проплывающих паромов, я, позабыв о ночных сомнениях, включаю кондиционер. Все-таки утро прекрасно, оно не безжалостно, как ночь, заставляющая вспоминать то, что хочешь забыть. Утро вечера мудренее — до чертиков банально, но это так.

Радуюсь первым часам нового дня, зная, что меня ждут давка в метро, сонное состояние до обеда, отвратительный кофе в коридоре офиса и тоскливые рабочие часы. Но зато утром в природе столько очарования — даже если не любоваться ею осмысленно, замечаешь краем глаза, вскользь. Утро непременно наступает. Это как дуться на любимого человека — злишься, не смотришь ему в глаза, зная, что мгновенно оттаешь, а подуться ведь надо — для профилактики.

Термометр быстро добегает до отметки плюс тридцать девять по Цельсию, я отключаю кондиционер и ложусь в постель с бутылкой пива. Большие глотки, холод по груди, волны внутри с силой разбиваются о скалы грудной клетки. Я боюсь любого холода ночью, даже искусственного. Он ужасающе равнодушен — и всегда настигает, как бы мы ни хорохорились. Иногда именно отчаяние пробуждает в нас любовь к жизни. Но его нужно контролировать — оно еще обманчивее надежды, сам не заметишь, как окажешься у темных вод.

Я, осмелев, уже начал считать себя железобетонным, непробиваемым для сомнительных чувств. Оказывается, нет, все еще возможно. Стоит оказаться на холоде, под ледяным душем или кондиционером, боль снова пробуждается и меня уносит туда, где лето не сменяет зиму и весна тоже не случится больше. И я соглашаюсь с поражением, ноги подкашиваются, вот-вот опущусь на дно и скажу: «Нет ничего, все придумано». Но из последних сил сдерживаю крик нахлынувшего отчаяния. Существуют слова, которые нельзя говорить даже в порыве крайней тоски, если ты не имеешь их в виду и в трезвом, взвешенном состоянии. Не всегда поступки становятся последним шагом, слова чаще разрушают надежды человека. Их следы в сердце неистребимы.

Не знаю, как все сложится дальше. Я не обрел новую формулу жизни, где мысли мчатся на солнечных батареях и сомнения утилизируются бодрой уверенностью в каждом следующем шаге. Все как будто по-прежнему: я так же морщусь ранним утром от солнца, пробивающегося сквозь щели жалюзи, так же курю натощак и забываю забрасывать грязные носки в стиралку. Никаких кардинальных изменений в быту, зато много перестановок в себе.

Временами, правда, ругались — тогда кофе расплескивался, вьюга за окном усиливалась, а на ее щеках появлялись соленые ручейки слез. Когда это случалось, я быстро уходил, не давая волю эмоциям. Остыв на цепком морозе, писал тебе много-много раз «прости». Ты отвечала спустя несколько минут: «У меня к тебе одна просьба. Постарайся чувствовать меня». И все обиды — как рукой сняло.

До сих пор продолжаю непрестанно говорить с тобой. Мысленно. Так мы ближе друг другу. Так между нами нет стола и пролитого кофе.

Переживает: «Нельзя все держать в себе, милый. Так ты только запутаешься в вопросах и ответах. Пока боль не вытечет наружу, сердце не очистится». Я не нахожу ответа — трудно назвать то, с чем я изо дня в день воюю, надеясь на победу. Окружающим легко сказать: «Не принимай близко к сердцу». Откуда им знать, какова глубина твоего сердца? И где для него — близко? Только самому возможно поднять с земли камни, о которые когда-то спотыкался.

Я почти не озвучиваю непрестанный внутренний шум. Два-три человека, с кем позволяю себе раскрыться. Для остальных — угрюмый вид, циничные шутки или даже абсолютно отсутствующий вид: я — ныряльщик в бездну. Мужчины не говорят зря. Убеждать должны не наши слова, а поступки и руки. Мой дедушка повторял: «Мужчина должен уметь молчать обо всем, что имеет значение лишь для него одного».

Я выучил наизусть схему правильной жизни. В ней нужно радоваться каждой крупинке песка на летнем побережье; противостоять внутренней боли, отвлекаясь на радужные оттенки; любить людей и научиться отдавать им накопленное тепло. В ней главное верить в новый день, благодаря небо за уходящий. Да, я знаю ее от корки до корки! Но это не значит, что я могу распространить эту схему на свою жизнью, как вставить новые стекла в старую раму.

Это не так легко. Особенно когда ноют старые раны. Самая большая чушь, что их залечивает время. Оно обрабатывает антисептиком, накладывает повязку, которую рано или поздно все равно сорвет ветром очередного разочарования. Без них не обходится ни одно начало, ни одно продолжение.

Я просыпаюсь и говорю себе: «Эй, чувак, теперь ты будешь жить иначе». Периодически у меня случаются такие утра, но следом за ним наступают вечера, когда худые и мрачные, как летучие мыши, воспоминания слетаются на робкий внутренний свет, словно безобидная мошкара. С каждой минутой их становится больше. В итоге они затмевают все. И я, пораженный, прячусь от них, дожидаясь нового утра. Чтобы снова попробовать сказать себе мантру о жизни, надеясь, что она не потеряет силу ближе к вечеру.

Есть добрые люди и злые люди, и добрые временами бывают злыми, а злые — иной раз добрыми.

Мы ждем любовь про себя, в тихой заводи своего одиночества, не осознавая, что обманываемся. Что долгожданный стук в дверь не прозвучит, а на пороге не появится спаситель с храбрым сердцем. Это все в книжках, это все в голливудском кино. Там все красиво — жизнь быстрее, чем наша, люди более подтянутые и крепкие, чем мы, декорации новее и дороже, чем те, что окружают нас.

А в настоящей жизни? Красиво иначе, больно иначе. И это совсем не плохо, может, даже хорошо. Мы плачем иначе — солеными и настоящими слезами. Зато у нас есть право на выбор сюжета: мы играем жизнь так, как хотим, и нам не кричат в рупор, требуя повторить в десятый раз дубль. Мы же сами режиссеры своих судеб. Может, истинное счастье в этой свободе?..

В «Волшебнике изумрудного города» каждый получил необходимое — кто ум, кто сердце, кто храбрость. Мне так хочется получить знание. Такое кристально чистое знание, когда уже не сомневаешься. Когда твоя уверенность в правильности сделанного выбора выбита в сердце, как клише на запястье.