Around you - About you
Некоторые просто обожают ретвитить сообщения с заумными словами! думаю это связано с переизбытком окситоцина в гипоталамусе.
Когда я не хочу казаться мягким, я пишу "ты умреш".
Попадешь в ад- скинь смс, а то я волнуюсь.
Время: 28 апреля 1955 года.
Место: Часовня ритуального здания на углу Лексингтон-авеню и 52-й улицы в Нью-Йорке. Скамьи плотно заняты интересной публикой — по большей части знаменитостями из мира театра, кино и литературы. Они пришли отдать последний долг Констанции Коллиер, актрисе английского происхождения, умершей накануне в возрасте семидесяти пяти лет.
Мисс Коллиер родилась в 1880 году и, начав хористкой в мюзик-холле, стала одной из ведущих шекспировских актрис в Англии. Позже она переехала в Соединенные Штаты и преуспела на нью-йоркской сцене и в Голливуде. Последние десятилетия своей жизни она провела в Нью-Йорке, преподавая актерское мастерство по высшему разряду — обучались у нее, как правило, только профессионалы, уже ставшие звездами: постоянной ее ученицей была Кэтрин Хепберн; прошла ее школу и другая Хепберн — Одри, а также Вивьен Ли и — в последние месяцы перед ее смертью — неофитка, которую мисс Коллиер называла «моей трудной ученицей», Мэрилин Монро.
С Мэрилин Монро ее познакомил я, и поначалу она не слишком обрадовалась этому знакомству: зрение у нее ослабло, фильмов с Мэрилин она не видела и в общем ничего о ней не знала — какой-то платиновый секс-магнит, непонятно почему прославившийся на весь мир, — короче, неподходящий материал для строгой классической формовки в ее школе. Я, однако, думал, что из этого сочетания может получиться нечто увлекательное.
Получилось. «Да, — сообщила мне мисс Коллиер, — тут что-то есть. Она прекрасное дитя. Не в прямом смысле — это слишком очевидно. По-моему, она вообще не актриса в традиционном смысле. То, что у нее есть — эта эманация, свечение, мерцающий ум, — никогда не проявится на сцене. Это так хрупко, нежно, что уловить может только камера. Как колибри в полете: только камера может ее запечатлеть. А если кто думает, что эта девочка — просто еще одна Джин Харлоу, он сумасшедший. Кстати, о сумасшествии — над этим мы сейчас и трудимся: Офелия. Кое-кто, наверное, посмеется над этой идеей, но на самом деле она может быть изысканнейшей Офелией. На прошлой неделе я говорила с Гретой и рассказала о Мэрилин — Офелии, и Грета сказала: да, она может в это поверить, потому что видела два фильма с ней, очень плохие и пошлые, но почувствовала возможности Мэрилин. И у Греты есть забавная идея. Ты знаешь, что она хочет сделать кино по „Дориану Грею“? И сама сыграть Дориана. А Мэрилин может сыграть одну из девушек, соблазненных и погубленных Дорианом. Конечно, Грета — великолепная актриса, актриса безупречной техники. А это прекрасное дитя понятия не имеет ни о дисциплине, ни о самоограничении. Почему-то мне кажется, что она не доживет до старости. Грех говорить, у меня такое предчувствие, что она уйдет молодой. Я надеюсь — просто молюсь об этом, — чтобы она пожила подольше и высвободила свой странный и милый талант, который бродит в ней, как заточённый дух».
Но теперь умерла мисс Коллиер, и я слонялся по вестибюлю, дожидаясь Мэрилин. Накануне вечером мы договорились по телефону, что сядем на панихиде рядом — начиналась она в полдень. Мэрилин опаздывала уже на полчаса; она всегда опаздывала, и я думал: ну хотя бы в этот раз! Ради всего святого, черт возьми! Вдруг она появилась, и я бы не узнал ее, если бы она не заговорила…
МЭРИЛИН: Ох, малыш, извини. Понимаешь, я накрасилась, а потом решила, что не нужно никаких накладных ресниц, помады и прочего, — пришлось всё смывать, и никак не могла придумать, во что одеться…
(Придумала она одеться так, как подобало бы настоятельнице монастыря для приватной аудиенции у папы. Волосы полностью спрятаны под черным шифоновым платком; черное платье, длинное и свободное, — будто с чужого плеча; черные шелковые чулки скрывают матовый блеск белых стройных ног. Настоятельница наверняка не надела бы ни соблазнительных черных туфель на высоком каблуке, ни больших темных очков, оттеняющих свежую молочную белизну ее кожи.)
ТК: Выглядишь прекрасно.
МЭРИЛИН (кусая ноготь большого пальца, и так уже сгрызенный до мяса): Правда? Понимаешь, так нервничаю. Где уборная? Я бы забежала на минутку…
ТК: И закинула бы таблетку? Нет! Тсс. Это голос Сирила Ритчарда — начал надгробную речь.
(На цыпочках мы вошли в битком набитую часовню и втиснулись на заднюю скамью. Сирил Ритчард закончил, за ним произнесла прощальное слово Кэтлин Нэсбитт, коллега мисс Коллиер с самых ранних лет, и, наконец, Брайен Ахерн. Моя соседка то и дело снимала очки, чтобы вытереть слезы, лившиеся из серо-голубых глаз. Мне случалось видеть ее без грима, но сегодня она являла собой непривычное зрелище: такой я ее не видел — и сперва не мог понять, в чем дело. А! Всё из-за этого платка. Без локонов, без косметики она выглядела на двенадцать лет — созревающая девочка, только что принятая в сиротский дом и подавленная горем. Наконец церемония закончилась, и люди стали расходиться.)
МЭРИЛИН: Давай посидим. Подождем, когда все уйдут.
ТК: Зачем?
МЭРИЛИН: Не хочу ни с кем разговаривать. Никогда не знаю, что сказать.
ТК: Тогда посиди, а я подожду снаружи. Хочется курить.
МЭРИЛИН: Ты не бросишь меня одну. Господи, кури здесь.
ТК: Здесь? В церкви?
МЭРИЛИН: А что? Что у тебя там? Косяк?
ТК: Очень остроумно. Пойдем же, давай.
МЭРИЛИН: Прошу тебя. Внизу полно фотографов. Я совсем не хочу, чтоб меня снимали в таком виде.
ТК: Еще бы.
МЭРИЛИН: Ты же сказал, я хорошо выгляжу.
ТК: Так и есть. Идеально — если бы играла невесту Франкенштейна.
МЭРИЛИН: Теперь ты надо мной смеешься.
ТК: Разве похоже, что я смеюсь?
МЭРИЛИН: Внутренним смехом. Это самый плохой смех. (Хмурясь, кусая ноготь.) Вообще-то могла бы накраситься. Я вижу, все пришли накрашенные.
ТК: Я, например.
МЭРИЛИН: Нет, серьезно. Всё из-за волос. Пора покрасить. А времени не было. Это так неожиданно. Смерть мисс Коллиер и остальное. Видишь?
(Она приподняла платок и показала волосы, темные у корней.)
ТК: А я-то наивный. Всегда думал, что ты настоящая блондинка.
МЭРИЛИН: Блондинка. Но природных таких вообще не бывает. И, между прочим, пошел к черту.
ТК: Ладно, все разошлись. Поднимайся, поднимайся.
МЭРИЛИН: Фотографы еще внизу. Я точно знаю.
ТК: Раз не узнали тебя, когда пришла, не узнают и на выходе.
МЭРИЛИН: Один узнал. Но я юркнула в дверь раньше, чем он заорал.
ТК: Уверен, тут есть черный ход. Можно через него.
МЭРИЛИН: Не хочу видеть трупы.
ТК: Откуда?
МЭРИЛИН: Это ритуальный зал. Где-то же их держат. Только этого мне сегодня не хватало — ходить по комнатам, полным трупов. Потерпи. Потом пойдем куда-нибудь, и угощу тебя шампанским.
(Так что мы продолжали сидеть и разговаривать. Она сказала: «Ненавижу похороны. Слава богу, что не придется идти на свои. Только я не хочу никаких похорон. Хочу, чтобы мои дети развеяли прах над морем (если они у меня будут). И сегодня бы не пришла, но мисс Коллиер заботилась обо мне, о моем благополучии, она была мне как бабушка, старая строгая бабушка, и столькому меня научила. Научила меня дышать. Это мне очень помогло, и не только в актерстве. Бывает такое время, когда и дышать трудно».)
Мы поговорили о том, как любим Нью-Йорк и не переносим Лос-Анджелес («Хотя я и родилась там, не могу сказать о нем ничего хорошего. Стоит мне закрыть глаза и представить себе Лос-Анджелес, я вижу только одну большую варикозную вену» ;); поговорили об актерах и актерской игре («Все говорят, что я не могу играть. То же самое говорили о Элизабет Тейлор. И неправильно. Она замечательно сыграла в „Месте под солнцем“. Мне никогда не достанется хорошая роль, какой мне действительно хочется. Внешность мешает. Слишком специфическая» ;); еще немного поговорили о Элизабет Тейлор (Мэрилин поинтересовалась, знаю ли я ее, я ответил: да, и она спросила: ну и какая она, какая на самом деле, а я сказал: чем-то похожа на тебя, что у нее на уме, то и на языке, а язычок соленый; и Мэрилин сказала «пошел к черту», сказала «ну а если бы тебя спросили, какая Мэрилин, какая на самом деле, что бы ты ответил» — и я сказал, что должен подумать.)
ТК: Ну, может, уберемся наконец отсюда? Ты обещала мне шампанское, помнишь?
МЭРИЛИН: Помню. Но я без денег.
ТК: Ты всегда опаздываешь и всегда без денег. Случайно не воображаешь ты себя королевой Елизаветой?
МЭРИЛИН: Кем?
ТК: Королевой Елизаветой. Английской королевой.
МЭРИЛИН (нахмурясь): При чем тут эта жаба?
ТК: Королева Елизавета тоже никогда не носит с собой деньги. Ей не позволено. Презренный металл не смеет запачкать августейшую руку. Это у них закон или что-то вроде.
МЭРИЛИН: Хорошо бы, и для меня приняли такой закон.
ТК: Продолжай в том же духе — и примут.
МЭРИЛИН: Э, как же она расплачивается? Ну хотя бы в магазинах?
ТК: Ее фрейлина трусит рядом с сумкой, полной фартингов.
МЭРИЛИН: Знаешь что? Могу поспорить, ей все дают бесплатно. Просто за рекламу.
ТК: Очень может быть. Ничуть не удивлюсь. Поставщики Ее Величества. Собачки корги. Вещички из «Фортнума и Мейсона». Травку. Презервативы.
МЭРИЛИН: На что ей презервативы?
ТК: Не ей, глупая. Этому фитилю, который ходит на два шага сзади. Принцу Филиппу.
МЭРИЛИН: А, ему. Он симпатичный. И, судя по виду, у него должна быть хорошая балда. Я тебе не рассказывала, как Эррол Флинн вытащил член и стал играть им на рояле? Ох, это было сто лет назад, я только начала работать моделью и пришла на их дурацкую вечеринку, и Эррол Флинн там был, ужасно довольный собой, — вынул балду и стал играть им на рояле. Бил по клавишам. Он играл «Ты мое солнце». Ну и ну! Все говорят, что у Милтона Берли самый длинный шланг в Голливуде. Но кому он нужен? Слушай, у тебя совсем нет денег?
ТК: Может, долларов пятьдесят.
МЭРИЛИН: Ну, должно хватить на шампанское.
(На улице никого уже не осталось, кроме безвредных прохожих. Было около двух часов; погожий апрельский день, идеальная погода для прогулки. Мы побрели по Третьей авеню. Зеваки иногда поворачивали голову нам вслед, но не потому, что узнали Мэрилин, а из-за траурного ее наряда; она реагировала на это коротким характерным смешком, соблазнительным, как звон колокольчиков на пикапе мороженщика, и говорила: «Может, мне всегда надо так одеваться. Полная анонимность».
Когда мы подошли к бару П. Дж. Кларка, я сказал: не подкрепиться ли нам тут? Но она отвергла предложение: «Тут полно уродов-рекламщиков. И стерва Дороти Килгаллен вечно сидит здесь и хлещет. Не понимаю, что с этими ирландцами? Они надираются хуже индейцев».
Я счел своим долгом заступиться за Килгаллен, почти приятельницу, и заметил, что она бывает занятной и остроумной. Мэрилин сказала: «Может, и так, но она написала про меня гадость. Все эти суки ненавидят меня. Гедда. Луэлла. Знаю, к этому надо привыкнуть, — но не могу. Всегда обидно. Что я этим перечницам сделала? Единственный, кто прилично со мной обходится, — Сидни Сколски. Но он мужчина. Мужчины нормально ко мне относятся. Как будто я тоже все-таки человек. По крайней мере, не ставят на мне крест».
Мы заглядывали в витрины антикварных лавок; в одной лежал поднос со старыми кольцами, и Мэрилин сказала: «Красивые. Гранат с мелким жемчугом. Я бы носила кольца, но терпеть не могу, когда обращают внимание на мои руки. Они слишком пухлые. У Элизабет Тейлор пухлые руки. Но при таких глазах кто будет замечать ее руки? Я люблю танцевать голой перед зеркалом и смотреть, как прыгают сиськи. С ними всё обстоит нормально. А вот руки — хорошо бы похудее».
Увидев в другой витрине красивые напольные часы, она сказала: «У меня никогда не было дома. Настоящего, с собственной мебелью. Но если снова выйду замуж и заработаю много денег, найму пару грузовиков, поеду по Третьей авеню и буду скупать все глупости подряд. Куплю дюжину стоячих часов, выстрою в одной комнате, и пусть себе тикают все вместе. Вот это будет уют, правда?)
МЭРИЛИН: Смотри! На той стороне!
ТК: Что?
МЭРИЛИН: Видишь вывеску с ладонью? Это, должно быть, гадалка.
ТК: Тебе туда хочется?
МЭРИЛИН: Давай заглянем.
(Заведение было непривлекательное. Через грязное окно мы увидели пустую комнату и тощую волосатую цыганку в парусиновом кресле; под красной потолочной лампой, словно в отблесках адского пламени, она вязала пинетки и не обернулась в нашу сторону. Тем не менее Мэрилин собралась было войти, но потом передумала.)
МЭРИЛИН: Иногда мне хочется узнать, что будет. А потом думаю: лучше не надо. Но две вещи я хотела бы знать. Одна — похудею ли.
ТК: А другая?
МЭРИЛИН: Это секрет.
ТК: Брось. Сегодня у нас не должно быть секретов. Сегодня день скорби, а скорбящие делятся самыми сокровенными мыслями.
МЭРИЛИН: Ладно, это мужчина. И кое-что я хотела бы знать. Но больше ничего не скажу. Секрет.
(А я подумал: это тебе так кажется. Я его из тебя вытяну.)
ТК: Готов угостить тебя шампанским.
(Мы зашли в пестро украшенный китайский ресторан на Второй авеню. Однако бар там был хорошо укомплектован, и мы заказали бутылку «Маммс»; подали ее неохлажденной и без ведерка, так что мы стали пить из высоких стаканов, со льдом.)
МЭРИЛИН: Забавно. Как будто мы на натурной съемке — если тебе они по вкусу. Мне — определенно нет. «Ниагара». Какая дрянь. Тьфу.
ТК: Так послушаем о твоем тайном возлюбленном.
МЭРИЛИН: (Молчание.)
ТК: (Молчание.).
МЭРИЛИН: (Хихикает.).
ТК: (Молчание.)
МЭРИЛИН: Ты знаешь много женщин. Кто из твоих знакомых самая привлекательная?
ТК: Это легко. Барбара Пейли. Вне конкуренции.
МЭРИЛИН (нахмурясь): Это та, что зовут Бейб? Да уж, на младенца она, мне кажется, непохожа. Я видела ее в «Воге» и еще где-то. Какая элегантная. Милая. Когда смотрю на ее фото, чувствую себя халдой.
ТК: Ее это, пожалуй, позабавило бы. Она к тебе ревнует.
МЭРИЛИН: Ко мне ревнует? Ну вот, опять ты надо мной смеешься.
ТК: Ничуть. Ревнует.
МЭРИЛИН: Кого? С какой стати?
ТК: Кто-то из обозревательниц — я думаю, Килгаллен — напечатала анонимную статейку, где говорилось примерно следующее: «По слухам, миссис Димаджио имела свидание с нашим главным телевизионным магнатом, причем обсуждались отнюдь не деловые вопросы». Она статью прочла и поверила.
МЭРИЛИН: Чему поверила?
ТК: Что у ее мужа с тобой роман. У Уильяма С. Пейли. Главный телевизионный магнат. Неравнодушен к блондинкам с формами. К брюнеткам тоже.
МЭРИЛИН: Но это бред. Я его никогда не видела.
ТК: Перестань. Мне ты можешь сказать. Этот твой тайный возлюбленный — Уильям С. Пейли, n’est ce pas?
МЭРИЛИН: Нет! Писатель. Он писатель.
ТК: Да, это правдоподобней. Итак, кое-что уже есть. Твой возлюбленный — писатель. Халтурщик, должно быть, — иначе ты не стыдилась бы назвать его имя.
МЭРИЛИН (с яростью): Что там значит «С»?
ТК: «С»? Какое «С»?
МЭРИЛИН: «С» в Уильяме С. Пейли.
ТК: А-а, это «С». Оно ничего не значит. Он вставил его для вида.
МЭРИЛИН: Инициал — и под ним никакого имени? Ты подумай. Видно, не очень уверен в себе мистер Пейли.
ТК: Да, у него сильный тик. Но вернемся к нашему загадочному писаке.
МЭРИЛИН: Прекрати! Ты не понимаешь. Для меня это очень важно.
ТК: Официант, пожалуйста, еще бутылку «Маммс».
МЭРИЛИН: Хочешь развязать мне язык?
ТК: Да. Вот что. Предлагаю обмен. Я расскажу тебе историю, и, если сочтешь ее интересной, мы обсудим твоего писателя.
МЭРИЛИН (борясь с искушением): О чем твоя история?
ТК: Об Эрроле Флинне.
МЭРИЛИН: (Молчание.)
ТК: (Молчание.)
МЭРИЛИН (ненавидя себя): Ну, давай.
ТК: Помнишь, ты рассказывала мне про Эррола? Как он был доволен своим членом? Могу подтвердить личным свидетельством. Однажды мы провели с ним теплый вечерок. Ты меня понимаешь?
МЭРИЛИН: Ты сейчас все выдумал. Хочешь меня обмануть.
ТК: Честное скаутское. Без дураков. (Молчание, но вижу, что она взяла наживкую. Закуриваю… ;) Мне было тогда восемнадцать лет. Девятнадцать. Во время войны. Зимой сорок третьего года. Кэрол Маркус — а может быть, тогда уже Кэрол Сароян — устроила вечеринку в честь своей лучшей подруги Глории Вандербильт. Устроила ее в квартире матери на Парк-авеню. Большая вечеринка — человек пятьдесят. Около полуночи закатывается Эррол Флинн со своим alter ego, сумасбродным гулякой Фредди Макивоем. Оба сильно нагрузившись. Эррол стал болтать со мной, был весел, мы смешили друг друга, а потом он говорит, что хочет в «Эль Марокко» и не хочу ли я пойти с ним и с его приятелем Макивоем. Я сказал: хорошо, но Макивой не захотел уходить, когда тут столько барышень-дебютанток, так что мы с Эрролом отправились вдвоем. Только не в клуб. Взяли такси и поехали к Грамерси-Парку, где у меня была однокомнатная квартирка. Он пробыл у меня до полудня.
МЭРИЛИН: И как ты это оценишь? По десятибалльной шкале?
ТК: Честно, если бы это был не Эррол Флинн, я бы вряд ли даже запомнил.
МЭРИЛИН: Так себе история. Моей не стоит — далеко не стоит.
ТК: Официант, где наше шампанское? Тут двое умирают от жажды.
МЭРИЛИН: Ничего нового ты мне не сообщил. Я всегда знала, что Эррол ходит галсами. Мой массажист, он мне почти как сестра и был массажистом у Тайрона Пауэра. Так вот, он мне рассказывал про Тайрона с Эрролом. Нет, твоя история слабовата.
ТК: С тобой тяжело торговаться.
МЭРИЛИН: Я слушаю. Расскажи о самом лучшем эпизоде. По этой части.
ТК: Лучшем? Самом памятном? Может быть, ты сперва ответишь на вопрос?
МЭРИЛИН: И это со мной тяжело торговаться! Ха! (Выпив шампанское.) С Джо было неплохо. Битой владеет. Если бы всё определялось этим, мы и сейчас были бы женаты. Я и сейчас его люблю. Он настоящий.
ТК: Мужья не в счет. В нашей сделке.
МЭРИЛИН (грызет ноготь, всерьез задумавшись): Я познакомилась с мужчиной, он в каком-то родстве с Гэри Купером. Биржевой маклер. Внешне ничего особенного — шестьдесят пять лет и в толстых очках. Толстые, как медузы. Не могу объяснить, что это было, но…
ТК: Можешь не продолжать. Я наслышан о нем. От других женщин. Старый боец, саблю в ножны не прячет. Его зовут Пол Шилдс. Он отчим Роки Купера. Должно быть, что-то выдающееся.
МЭРИЛИН: Так и есть. Ладно, умник. Твоя очередь.
ТК: И думать забудь. Ничего я тебе не расскажу. Потому что знаю, кто твой безымянный герой. Артур Миллер. (Она опустила темные очки. О, если бы взгляд мог убивать!..). Я сразу догадался, как только ты сказала, что он писатель.
МЭРИЛИН (запинаясь): Но как? Ведь никто… То есть почти никто…
ТК: Да еще три, если не четыре года назад Ирвинг Дратман…
МЭРИЛИН: Ирвинг кто?
ТК: Дратман. Работает в «Геральд трибьюн». Он сказал мне, что ты крутишь с Артуром Миллером. Втюрилась в него. Я, как джентльмен, не смел тебя спрашивать.
МЭРИЛИН: Джентльмен! Гаденыш ты. (Опять запинаясь, но темные очки на месте.) Ты не понимаешь. Это было давно. И кончилось. А теперь другое. Всё заново, и я…
ТК: Только не забудь позвать меня на свадьбу.
МЭРИЛИН: Если разболтаешь, я тебя убью. Тебя прикончат. Я знаю людей, которые с удовольствием окажут мне эту услугу.
ТК: Ни минуты не сомневаюсь.
(Официант наконец вернулся со второй бутылкой.)
МЭРИЛИН: Скажи, чтобы забрал обратно. Я не хочу. Хочу уйти отсюда к чертовой матери.
ТК: Извини, если я тебя расстроил.
МЭРИЛИН: Я не расстроилась.
(Но это была неправда. Пока я расплачивался, она ушла попудрить нос, и я пожалел, что со мной нет книги: ее визиты в дамскую комнату длились иногда дольше, чем беременности слонихи. Текли минуты, и от нечего делать я размышлял, что она там заглатывает — седативы или психостимуляторы. Наверняка седативы. На стойке лежала газета, я ее взял; оказалась китайской. Через двадцать минут я пошел выяснять. Может, приняла смертельную дозу или взрезала вены. Нашел дамскую комнату и постучал в дверь. Мэрилин сказала: «Входите». Она стояла перед тускло освещенным зеркалом. Я спросил: «Что ты делаешь?» Она сказала: «Смотрю на Нее». На самом деле она красила губы ярко-красной помадой. Она уже успела снять с головы мрачный платок и расчесать блестящие, легкие, как пух, волосы.)
МЭРИЛИН: Надеюсь, у тебя остались деньги?
ТК: Смотря для чего. На жемчуг не хватит, если ты ждала такой компенсации.
МЭРИЛИН (посмеиваясь — снова в хорошем настроении. Я решил больше не поминать Артура Миллера): Нет. Только на хорошую поездку в такси.
ТК: Куда мы едем — в Голливуд?
МЭРИЛИН: Да нет. В одно мое любимое место. Узнаешь, когда приедем.
(Долго мне гадать не пришлось: мы остановили такси, и, услышав, как она попросила шофера отвезти нас к пирсу на Саут-стрит, подумал: не оттуда ли ходит паром на Стейтен-Айленд? А следующим моим предположением было: она наглоталась таблеток после шампанского и теперь не в себе.)
ТК: Надеюсь, мы никуда не поплывем. Я не захватил таблеток от укачивания.
МЭРИЛИН (радостно хихикая): Просто на пирс.
ТК: Можно спросить зачем?
МЭРИЛИН: Мне там нравится. Пахнет заграницей и можно кормить чаек.
ТК: Чем? Тебе их нечем кормить.
МЭРИЛИН: Есть чем. У меня сумка полна печений с гаданиями. Свистнула в ресторане.
ТК (поддразнивая): Пока ты была в уборной, я одно разломил. На бумажке была грязная шутка.
МЭРИЛИН: Ох ты. Китайские печенья с похабщиной?
ТК: Уверен, чайки не побрезгуют.
(Наш путь пролегал через Бауэри. Крохотные ломбарды, пункты сдачи крови, общежития с койками по пятьдесят центов, маленькие угрюмые гостиницы по доллару за ночь, бары для белых и бары для черных и всюду бродяги, бродяги — молодые, немолодые, старые, сидящие на корточках вдоль бордюров, среди битого стекла и вонючего мусора, бродяги, прислонившиеся к дверным косякам, толпящиеся на углах, как пингвины. Раз, когда мы остановились на красный свет, к нам шаткой походкой приблизилось пугало с фиолетовым носом и трясущимися руками и стало протирать мокрой тряпкой ветровое стекло. Наш возмущенный водитель облаял его по-итальянски.)
МЭРИЛИН: Что такое? Что происходит?
ТК: Хочет денег за протирку стекла.
МЭРИЛИН (загородив лицо сумочкой): Какой ужас! Не могу это видеть! Дай ему что-нибудь. Скорее. Пожалуйста.
(Но такси уже рвануло с места, чуть не сбив старого пьяницу. Мэрилин плакала.)
Меня тошнит.
ТК: Хочешь домой?
МЭРИЛИН: Все испорчено.
ТК: Я отвезу тебя домой.
МЭРИЛИН: Подожди минуту. Я успокоюсь.
(Тем временем мы выехали на Саут-стрит, и в самом деле — паром у причала, панорама Бруклина за рекой, белые чайки, реющие на фоне морского неба, усеянного пушистыми, тонкими, как кружево, облаками, — зрелище это быстро успокоило ее.
Мы вылезли из такси и увидели мужчину с чау-чау на поводке. Он направлялся к парому, и, когда мы проходили мимо, моя спутница остановилась и погладила собаку по голове.)
МУЖЧИНА (дружелюбно, но твердо): Не надо трогать незнакомых собак. Особенно чау. Они могут укусить.
МЭРИЛИН: Собаки меня никогда не кусают. Только люди. Как ее зовут?
МУЖЧИНА: Фу Манджу.
МЭРИЛИН (со смешком): А, как в кино. Мило.
МУЖЧИНА. А вас?
МЭРИЛИН: Меня? Мэрилин.
МУЖЧИНА. Я так и подумал. Жена ни за что мне не поверит. Можно попросить у вас автограф?
(Он достал ручку и визитную карточку; положив ее на сумку, она написала: «Благослови Вас Бог — Мэрилин Монро».)
МЭРИЛИН: Спасибо.
МУЖЧИНА. Вам спасибо. Представляете, я покажу его в конторе?
МЭРИЛИН: Я тоже брала автографы. И сейчас иногда прошу. В прошлом году у Чейзена недалеко от меня сидел Кларк Гейбл, и я попросила подписать мне салфетку.
(Она прислонилась к причальной тумбе, и я смотрел на ее профиль. Галатея, созерцающая неосвоенный мир. Ветерок взбил ей волосы, и голова ее повернулась ко мне с бесплотной легкостью, словно от дуновения ветра.)
ТК: Так мы будем кормить птиц? Я тоже проголодался. Уже поздно, а мы не обедали.
МЭРИЛИН: Помнишь мой вопрос: если бы тебя спросили, какая Мэрилин Монро на самом деле, что бы ты ответил? (Тон ее был шутливый, поддразнивающий, но вместе с тем серьезный: она ждала честного ответа.) Наверняка скажешь, что я халда. Банан с мороженым.
ТК: Конечно, но еще скажу…
(Свет гас. И она будто бледнела вместе с ним, сливалась с небом и облаками, исчезала в пространстве. Я хотел перекричать чаек, окликнуть ее: Мэрилин! Мэрилин, почему все должно было получиться так, как получилось? Почему жизнь должна быть такой сволочью?)
ТК: Я скажу…
МЭРИЛИН: Я тебя не слышу.
ТК: Я скажу, что ты прекрасное дитя.
Фред Виер, шеф-корреспондент газеты The Christian Science Monitor
Я родился в Торонто, в коммунистической семье: мой дед был одним из первых членов Коммунистической партии Канады, все его дети были коммунистами, а мой дядя, Джон Виер, даже окончил Международную ленинскую школу в Москве. Я изучал советологию в Университете Торонто, но в Москву особенно не рвался. Когда к власти пришел Горбачев, я сразу стал его поклонником: я был уверен, что только демократия может встряхнуть проржавевшую систему. Поэтому в 1986 году я и принял предложение стать корреспондентом газеты Canadian Tribune. Купил билет на самолет и приземлился в Шереметьеве.
В тот день, когда я приехал в Россию, я прекратил строить прогнозы по поводу будущего этой страны.
Перестройка взорвала мой мозг, я видел удивительные вещи: честные выборы, многопартийную систему, Андрея Сахарова, выпущенного из ссылки. Я не мог этого предвидеть, несмотря на то что считался дипломированным специалистом по новейшей советской истории. Но предсказать, что все это многоцветье сменится авторитарным режимом, я, конечно, не мог.
Москва — не тот город, где стоит быть одному. Для иностранного корреспондента, едва переехавшего в столицу, жизнь нечеловечески трудна. Сейчас, конечно, стало проще, но я хорошо помню, как пытался зайти поужинать в ресторан: в зале полно пустых столиков, но на двери висела вывеска: «Мест нет». И я никак не мог понять, по какому принципу устроены очереди в продуктовых магазинах: нужно было отдельно стоять за овощами, отдельно — за сыром, отдельно — за соком. Все продукты взвешивались, в каждом отделе тебе давали чек, и затем ты отстаивал очередь в кассу с охапкой чеков в руках. Чтобы купить морковь требовался час.
Когда я женился на русской, бытовые проблемы испарились сами собой.
Многие русские журналисты страдают от самоцензуры. Они чувствуют невероятное внутреннее давление, и их можно понять: их коллег избивали и убивали, а им угрожали. Я лично столкнулся с проблемами всего один раз. Это было в Северной Осетии десять лет назад: я поехал во Владикавказ, чтобы взять интервью у русских солдат, раненных в Грозном и направленных в военный госпиталь. Я подошел к воротам госпиталя. Навстречу, как черт из табакерки, выскочил человек, представившийся анекдотичным именем полковник Иванов. Он велел мне развернуться, сесть в машину, а затем меня депортировали в Ингушетию. Конец истории.
Добывать новости в 1990-е годы было опасным делом и для русского, и для западного журналиста. Теперь, как это ни странно, западных журналистов не трогают. Год назад я делал материал о Химкинском лесе. Вот представьте: я стою на поляне, интервьюирую защитников леса, и в их числе — Сергея Митрохина, председателя «Яблока». Вдруг налетают полицейские, утаскивают всех защитников леса и с ними бедного Митрохина. А я, как круглый дурак, стою с диктофоном в руке в полном одиночестве.
Для меня большая загадка, что происходит с общественным протестом в России. Возьмите тот же Химкинский лес. Сначала против его вырубки протестует половина города, потом — четверть, потом в лесу остается горстка активистов, лес вырубают и начинают строить шоссе. Такое ощущение, что власти разрешают людям немножко возмущаться, выпускать пар, а потом все успокаиваются, и гайки закручивают по-новому. Я не понимаю, почему русские это терпят.
Меня часто обвиняют в русофобии, но это совсем не так. Меня волнует будущее этой страны, ведь двое моих детей — граждане России. И когда я пишу о каких-то вещах, демонстрирующих несправедливость режима, я прежде всего хочу, чтобы моим детям было здесь хорошо.
Давайте перейдем к позитивному. Сейчас в стране появилось новое поколение людей. Они умны, много путешествуют, и их личное пространство ничем не ограничено. Казалось бы, такому прогрессу можно рукоплескать, если бы не одно «но»: политический режим все больше и больше напоминает советский, за одним исключением — нет ЦК КПСС. Но отсутствие единой идеологии делает существующий режим еще более циничным, поскольку он базируется на чистой силе. Два парня между собой решают, кто из них будет следующим президентом. Потом один из них выходит на сцену, делает заявление, и десять тысяч участников съезда аплодируют и падают ниц. И это по-настоящему плохо: Россия — страна умных людей и не должна управляться силой.
На данный момент русские люди не склонны к революциям. Они удивительно терпеливы, и я думаю, сама история заставляет их быть такими. Приведу пример: когда люди здесь месяцами не получали зарплаты, мы, западные журналисты, ждали бунтов и стачек. В конце концов, если бы в Канаде произошло что-то похожее, люди бы вышли на улицу, устроили самый настоящий переворот. Я стал писать об этом и в процессе расследования выяснил, что у русских людей есть возможности, канадцам не известные. Практически у каждого сельского жителя, даже если он работает на заводе, есть подсобное хозяйство. Я помню, как разговаривал с жителем Северодвинска, он с гордостью показал мне свой огород размером с палисадник и сказал: «В прошлом году я собрал две тонны картошки. Часть пойдет на прокорм семьи, еще часть поменяю на другие продукты». И если людям не платят зарплату, они продолжают работать.
Россия состоит из множества миров, и они никак между собой не пересекаются. Несколько лет назад вместе с людьми из фонда «Мурзик» (волонтерское движение, помогающее сиротам, беспризорным, инвалидам и ветеранам. — Esquire) я ездил по детским домам Ярославской области. Сначала мы приехали в город Мышкин. Восемь утра. Мы ищем место, где можно позавтракать, и каждый человек в этом городе — пьян. Детские дома, которые я видел, в ужасном состоянии, и их много. В Рыбинске, например, в 1991 году был всего один детский дом, а сейчас их шесть. И дети, которые живут в этих домах, в прямом смысле сиротами не являются: почти у каждого есть родители, которые от ребенка отказались. Это выглядит признаком настоящей социальной катастрофы: то есть на водку у этих людей находятся деньги, а на родных детей — нет. Я помню, как вернулся из поездки домой. Сидел со своим сыном в саду и думал: «О боже, неужели это одна и та же страна?!»
Почти у каждого русского, с которым я встречался, была в отношении меня одна идея: напоить до полусмерти. Но я родился и вырос в Канаде, ел простую и здоровую пищу, и в моем случае это редко кому удавалось.
Недавно я ездил в Томск. Прекрасный сибирский город, практически не тронутый экономическим развитием. Мирное место, в котором тем не менее пытаются проводить какие-то творческие эксперименты. В этом городе есть «Технопарк», своеобразный бизнес-инкубатор, в котором молодые гении пытаются что-то изобрести. И, в общем, изобретают: например, один из ребят придумал электрифицированный скутер. Он похож на Segway, только гораздо меньше и в собранном виде помещается в рюкзак. Второй изобрел невероятную компьютерную графику. Я писал об этих ребятах, понимая, что их будущее в этой стране никак не назовешь солнечным: хорошо, если они заключат контракт с какой-нибудь конторой в Силиконовой долине, в противном случае они будут годами ждать, пока на них обратит внимание какой-нибудь олигарх. А пока они просто сидят в своем оазисе и изобретают, а вокруг — ледяная пустыня.
Я могу с закрытыми глазами нарисовать карту Торонто, но я до сих пор не могу разобраться в Москве. Этот город устроен по принципу матрешки, и четких форм здесь нет. Ты ищешь дом по адресу «Новинский проспект, 8», а потом оказывается, что тебе нужно строение 4, которое расположено во дворах — в полукилометре от восьмого дома.
Я писал про Калининград, и это удивительный город: там сохранились улицы, вдоль которых тянутся длинные кирпичные заборы. В солнечную погоду видно, что на этих заборах во время оккупации были написаны нацистские лозунги, поверх которых написаны лозунги советские, а сверху нарисован российский флаг. Я клянусь.
До сих пор в официальных инстанциях разного уровня с тобой общаются по давно заведенному советскому принципу: сначала нахамить, затем — помочь. Это такой ритуал: сначала ты должен немножечко унизиться, поклянчить, поумолять, а потом, так уж и быть, тебе пойдут навстречу.
Раньше, стоило тебе зайти в кабинет любого чиновника, ты непременно видел над его столом один-единственный портрет: Андропова сменил Горбачев, Горбачева — Ельцин, Ельцина — Путин. Последние четыре года над столами — совершенно неожиданно — стали вешать два портрета. Я помню, как пару лет назад делал интервью с мэром Калуги и в шутку сказал ему: «Слушайте, а ваш Путин размером побольше Медведева!» Надо было видеть лицо этого человека — он побледнел, занервничал, обернулся и стал проверять, так это или нет. Мне кажется, что последние два года бюрократы в этой стране не знали, какому портрету поклоняться — путинскому или медведевскому. Уверен, сейчас, когда им все-таки предложили один портрет вместо двух, им стало гораздо легче.
Владелец Макдоналдса 20 лет добивался разрешения на то, чтобы открыть свой ресторан в Москве, а когда это торжественное событие свершилось, я написал, что «потребовалось 20 лет для того, чтобы одна тоталитарная система победила другую».
Мемуары, художественная проза, блоги – самые разные тексты, в которых авторы пишут о своей жизни, сегодня очень популярны. Но как возникает желание делиться самым сокровенным со множеством незнакомых людей? Четыре искренних рассказа.
Ежегодно на полках магазинов появляется все больше книг, авторы которых в разных жанрах рассказывают о собственной жизни – от «Записок» Юлия Цезаря до автобиографической прозы начинающих литераторов. Блогосфера рекрутировала в ряды пишущих миллионы людей, также готовых поведать о себе миру. Что побуждает рассказывать о себе – не в личном дневнике, а для других, чужих, многих? «Мотивация может быть самой разной, – считает психолог Александра Сучкова. – Кто-то, прожив активную и яркую жизнь, хочет подвести итоги, передать свой опыт, оставить о себе память. Публичному человеку может быть важно опровергнуть сложившиеся о нем мифы, показать себя истинного (то есть такого, каким он сам себя представляет) или создать иную легенду». В отличие от писателей, блогеры пишут о себе изо дня в день, из года в год. В их электронных дневниках, «живых журналах» можно найти все – и рассказ о только что произошедшем событии, и отчаянную самокритику, и шокирующие интимные переживания, и глубокий самоанализ. Будь то книга или блог, любой искренний, честный текст о себе – это текст исповедальный. Пишущий раскрывается перед чужими людьми, а значит, добровольно предстает перед их судом. «Для самооценки здесь таится большой риск, – рассуждает юнгианский аналитик Татьяна Ребеко. – Вдруг нас не оценят, не поймут, и мы окажемся в положении голого короля? Этот стыд – чрезвычайно сильная эмоция. Те, кто не в силах справиться с ним, либо молчат, либо пишут о себе не впрямую, чаще в третьем лице. Решаясь преодолеть его и рассказать о себе, человек ощущает свою значимость, подтверждает самоценность». Для автора книги таким подтверждением станут одобрительные рецензии критиков и – косвенно – ее успешные продажи и переиздания. Блогеры могут получить дополнительные бонусы – поддержку, понимание, помощь (и не только виртуальную, а иногда вполне реальную), признание их литературного дара и, наконец, известность. «Рассказывая о себе, пишущий словно говорит: «Узнайте меня, вот я какой», – добавляет Александра Сучкова. – И конечно, надеется на то, что признают его особенность, исключительность, примут таким, какой он есть, поймут его чувства, поступки». А что думают об этом сами авторы? Мы попросили актрису, писателя, журналиста и блогера рассказать о том, почему они решили писать о себе.
https://www.wday.ru/psychologies/self-knowledge/opyt/_article/pochemu-ya-pishu-osebe/
«Я всю жизнь слышала эти стуки снизу. И тогда, когда не могла подняться. И тогда, когда научилась барахтаться поверху, чтобы не оказаться там, на дне. Собственно говоря, в них, в этой беспомощной и неумелой азбуке Морзе, в этих простых сигналах заключена для меня вся правда жизни, вся поэзия, весь юмор и все слезы.»
Публикация пародии на литературный семинар, написанную недавно умершим американским писателем Куртом Воннегутом.
Если вы хотите по-настоящему причинить боль своим родителям и у вас не хватает духу стать гомосексуалистом, вы можете, заняться литературой или искусством. Я не шучу. Искусство — не способ зарабатывать на жизнь. Но это очень человечный способ делать жизнь более переносимой. Когда вы занимаетесь искусством — не важно, хорошо получается или плохо, — душа ваша растет. Пойте в ванной. Включайте радио и танцуйте. Рассказывайте истории. Пишите друг другу стихи, пусть даже и паршивые. Старайтесь, чтобы вышло как можно лучше. И вы будете сполна вознаграждены. Что-то будет вами создано.
Вот вам урок литературного мастерства.
Чтобы вам легче было следить, буду пользоваться доской [рисует на доске вертикальную черту] . Это ось У — Н: удача-неудача. Внизу — смерть, нищета, болезнь, вверху — богатство, крепкое здоровье и так далее. Посередке обычное состояние дел, ни то ни се.
А это ось Н — К. Н — начало, К — конец. Понятно, что не каждая история имеет эту простейшую, аккуратнейшую форму, доступную даже компьютеру [рисует горизонтальную черту, начинающуюся от середины оси У — Н] .
Теперь дам вам один рыночный совет. Люди, которые могут позволить себе покупать книги и ходить в кино, не любят слушать про больных и бедных, поэтому начинайте свою историю здесь [показывает на верхнюю часть оси Н — К] . То, что я сейчас нарисую, встречается постоянно. Публике эта история нравится, и копирайта на нее нет. Называется она «Человек в яме», хотя вовсе не обязательно, чтобы в ней была яма и человек. Просто: кто-то попал в беду, а потом от нее спасся [рисует линию A] . У меня не случайно конец линии выше, чем начало. Читателя это воодушевляет.
Другой сюжет называется «Парень встречает девушку», хотя в нем не обязательно должны быть парень и девушка [начинает рисовать линию B] . Какой-то рядовой человек в обычный день встречается с чем-то совершенно замечательным: «Ух ты, повезло мне как!.. А, черт!» [ведет линию вниз] . Но потом все опять налаживается [ведет линию вверх] .
После войны я поступил в Чикагский университет на отделение антропологии. Я принялся искать книги всяких этнографов, миссионеров и исследователей — этих отъявленных империалистов, — чтобы посмотреть, какие истории первобытных народов они записали. Честно говоря, я совершил большую ошибку, когда начал заниматься антропологией, потому что я терпеть не могу дикарей — они непроходимые тупицы. Тем не менее я одну за другой читал эти истории, собранные среди первобытных народов по всему миру, и они оказались безнадежно плоскими, ровными, как эта моя ось Н — К. Ну и ладно. Дикари пусть гуляют со своими паршивыми историями. Что с них взять, с отсталых. Посмотрим лучше на чудесные взлеты и падения наших сюжетов.
Одна из самых популярных историй на свете начинается здесь [ведет линию C от точки ниже оси Н — К]. И кто же этот несчастный персонаж? Девушка лет пятнадцати-шестнадцати, ее мать умерла. К тому же отец почти сразу взял новую жену — отвратительную бой-бабу с двумя злыми дочками. Слыхали, конечно?
Во дворце тем временем готовится вечеринка. Девушка помогает сводным сестрам и мачехе с нарядами, но сама должна остаться дома. И тут является фея-крестная [изображает ступенчатый подъем] , дарит ей колготки, косметику и средство передвижения, чтобы попасть во дворец.
Там она оказывается красивее всех [ведет линию вверх] . Она так густо накрашена, что домашние ее не узнали. Потом часы бьют двенадцать, о чем ее предупреждали, и все исчезает [линия резко идет вниз] . Двенадцать ударов — на это много времени не нужно, так что она, можно сказать, падает. Падает до первоначального уровня? Нет, конечно. Что бы ни случилось, она же помнит, что в нее влюбился принц, так что она скучает себе на заметно более высоком уровне, скучает, а потом туфелька подходит, и счастью нет конца [ведет линию вверх и изображает знак бесконечности] .
А теперь — рассказ Франца Кафки [начинает линию D у нижнего конца оси У — Н] . Живет молодой человек, не очень красивый и малопривлекательный. Родственники у него несимпатичные, работы много, шансов на повышение никаких. Зарплаты не хватает даже на то, чтобы повести девушку на танцы. Однажды утром он просыпается, пора идти на службу, но выясняет, что превратился в таракана [ведет линию вниз и рисует знак бесконечности] . Это пессимистическая история.
Но возникает вопрос: помогает ли нам эта система в оценке литературных произведений? Поддается ли настоящий шедевр распятию на кресте этого чертежа? Вот «Гамлет», например. Мне не надо рисовать новую линию, потому что в «Гамлете» ситуация такая же, как в «Золушке», меняется только пол персонажей.
Его отец недавно умер. А мать быстро вышла замуж за его дядю, подонка. Так что Гамлет в таком же положении, как Золушка, и тут к нему приходит его друг и заявляет: «Слушай, на крепостной стене нарисовался один субъект, может, тебе стоит с ним потолковать. Это твой папа». И Гамлет беседует с этим призраком, довольно-таки материальным. Дух говорит ему: «Меня прикончили, ты должен за меня отомстить, это сделал твой дядя».
Удача это для Гамлета или неудача? Мы до сих пор не знаем, действительно ли этот призрак был отцом Гамлета. Если вы когда-нибудь крутили столы, вам должно быть известно, что вокруг летает много злых духов, которые охотно наврут вам с три короба.
Так что мы не знаем, явился ли Гамлету его отец, и не знаем, хорошо все это для него или плохо. И Гамлет тоже сомневается. Но говорит: я могу проверить. Найму актеров, пусть они представят на сцене такой же способ убийства, какой использовал дядя, и посмотрим, как он отреагирует. Но дядя не сходит с катушек, не начинает бормотать: «Это сделал я». Затея, в общем, не сработала. Гамлету ни хорошо ни плохо. Потом он разговаривает с матерью, в это время шевелится портьера, он говорит себе: «Надоела эта чертова нерешительность!» Тык шпагой через портьеру, и кто оттуда вываливается? Болтун Полоний. Дурак, которого Шекспиру совсем не жалко.
Между прочим, неумные люди считают, что советы Полония сыну должны повторять своим детям все родители, а между тем это глупейшие советы, какие только можно дать, и уже сам Шекспир над ними потешался.
«В долг не бери и не давай взаймы». Но что такое жизнь, как не бесконечное взятие и одалживание, переход чего-то из рук в руки?
«Но главное: будь верен сам себе». То есть будь эгоцентриком!
Гамлета не арестовали. Он ведь принц. Так что он продолжает ходить туда-сюда, в конце концов ввязывается в дуэль, и его убивают. Куда он отправился, в рай или в ад? Большая разница, согласитесь. Золушка или кафкианский таракан? Я не думаю, что Шекспир верил в рай и ад больше, чем я. Итак, мы по-прежнему не знаем, хорошо Гамлету или плохо.
Я только что продемонстрировал вам, что Шекспир — такой же никудышный рассказчик, как последний индеец арапахо.
И все же мы не зря считаем «Гамлета» шедевром: дело в том, что Шекспир сказал нам правду, а люди очень редко нам ее говорят, когда изображают эти взлеты и падения [показывает на доску] . Правда вот в чем: нам так мало известно о жизни, что мы не можем по-настоящему знать, что хорошо для нас, а что плохо.
И если я, боже упаси, вдруг умру, я бы хотел попасть на небо, чтобы спросить кого-нибудь из тамошнего начальства: «Слушай, друг, что все-таки было для нас хорошо, а что плохо, а?»
Они думают, что будут счастливы, если переедут в другое место, а потом оказывается: куда бы ты не поехал, ты берешь с собой себя. (с) Нил Гейман
Алексей Романовский, 24 года, разработчик программного обеспечения в области телефонии, программист компьютерных игр. В 13 лет окончил школу экстерном, в 14 стал студентом Международного университета
Как сказала одна моя знакомая католичка, норма — это норма, а не наиболее распространенная патология. До шести лет я от сверстников абсолютно ничем не отличался, кроме разве что чрезмерной любви к рассказам о животных, но родители считали, что я «опережаю», а я еще не умел им возражать. То, что я начал читать к четырем годам, моя мать вспоминала как серьезное достижение чуть ли не до института. В шесть лет я нашел на чердаке учебник химии для девятого класса и, разумеется, ничего в нем не понял. Сосредоточенно выписывал формулы несуществующих «оксидов», придумывал несуществующие соединения-созвучия — «озон-азот», и этого хватило, чтобы родители решили, будто я увлекаюсь химией. Убедившись сами, они убедили меня, и так начался мой крестовый поход дилетанта — от одного алфавита к другому алфавиту.
Семейная легенда гласит, что во втором классе мне стало «скучно учиться». Правда же состоит в том, что мать услышала об экстернате и решила, что ее сын этого достоин. Я не возражал. Второй класс я сдал за два месяца (и пошел во второй четверти в третий), четвертый — за лето, шестой, седьмой и восьмой — за два учебных года. Мне эти переходы из класса в класс нравились, если так можно выразиться, эстетически. Была какая-то красота в том, чтобы распланировать годовой курс русского языка по три параграфа в день и справиться с ним за месяц.
Особой сложности этот процесс для меня не представлял. Точнее, если и представлял, то косвенным образом: болезни — пять бронхитов в год, трудный возраст, лень — из-за чего даже схватывал двойки. В девятом классе меня перевели в физико-математическую гимназию, и там стало сложно по-настоящему. Нельзя сказать, что я не справлялся с программой, но по «сверхдолжным заслугам» был далеко не первым.
Я не замечал людей до семнадцати лет. Сначала не понимал, как можно жить вне объективного формального знания; потом начал понимать, но не подавал виду — было очень выгодно носить маску и везде пользоваться льготами, полагающимися чудаковатому профессору.
Мне жаль тех, кто проиграл все детство в футбол. До сих пор не могу понять, зачем 22 человека бегают за одним мячом. Взрослые игрушки значительно интересней детских. Вот это и есть то детство, на которое я согласен: когда в придуманные мною игры играют во Владивостоке, Киеве и Казахстане, когда за то, что играешь в любимые игрушки, платят деньги и приглашают на конференции.
Я вижу, что многие мне завидуют. Но это пока не познакомятся поближе. Потом понимают, что эксцентрик — совсем не обязательно сверхчеловек, у него не больше способностей, чем у обычного пацана, он просто другой. Если машина едет, не расходуя бензин, она расходует что-то еще.
Базз Олдрин, 73 года, астронавт
Лунную «почву» можно сравнить с тонко измельченным тальком. Верхний слой пыли очень рыхлый. На глубине полутора сантиметров пыль намного плотнее — словно бы схвачена цементом. На самом деле частицы ничем не скреплены — просто, в отличие от Земли, между молекулами пыли нет молекул воздуха.
Когда ты ставишь ногу на эту пыль, оттиск подошвы получается идеально четкий и не размазывается. Делая шаг, я взметал перед собой пыль, и она опускалась маленьким полукругом. Очень странное зрелище — на Земле пыль так себя не ведет. Лунная пыль вообще ни на что не похожа: в безвоздушном пространстве она падает абсолютно синхронно, образуя правильный полукруг.
Я, как могу, пытаюсь выразить свои впечатления словами, но загвоздка в том, что на Луне все иначе — ни с чем из прежде увиденного не сравнить. Когда ты на Луне, вокруг тебя почти нет никаких звуков, только шумы скафандра — гудение насосов, прокачивающих жидкость. Дыхания, усиленного динамиками, ты не слышишь — это голливудская выдумка.
Передвигаться по Луне надо особенным образом. Лучший способ — быстрым шагом, подражая лошади, скачущей галопом: два быстрых шажка — скачок, еще два быстрых шажка. На Луне невозможно контролировать равновесие. Стоит слегка наклониться в любую сторону и рискуешь упасть. Но устоять легко — достаточно упереться в поверхность ступнями. К лунной поверхности человеку легко приспособиться. Слабая гравитация очень облегчает хождение пешком. Там здорово. Серьезно.
esquire.ru
Достаточно обладать страстью и какой-небудь сраной идеей, и люди не будут мешаться под ногами, потому что им нужно за кем-то следовать. (с) Девид Финчер
при попадении Правды в глаза немедленно смойте ее большим количеством воды.
Ты находишься там - где твои мысли. Убедись, что твои мысли там, где ты хочешь быть.
Нужно иногда отойти дальше, чтобы быть ближе. (Carrie Bradshaw)
Люди спрашивают как дела исключительно для того, чтобы рассказать о своих
Помни - каждый раз, когда у тебя алиби, где-то кого-то убивают
Самые популярные посты