Кого хочу - того лечу

И все-таки понедельник - лучший вариант для начала новой жизни. Вот завтра и начну. Если получится продержаться целый день на воде, буду считать себя молодцом.

“…у меня там хреново…” -
рождества никакого.

Что ж, обычное дело…
я привыкнуть успела,

что по праздникам нужно
оставаться одной…

Можно с праздничным ужином
и в тоске неземной…

Можно даже без ужина -
лечь и просто уснуть…

И никто мне не нужен -
проживем как-нибудь…

Сны счастливые снятся
ночью на рождество…

А зачем оно, Счастье, -
проживем без него… (c)

Полвека не могу принять,
Ничем нельзя помочь,
И все уходишь ты опять
В ту роковую ночь.

А я осуждена идти,
Пока не минет срок,
И перепутаны пути
Исхоженных дорог.

Но если я еще жива,
Наперекор судьбе,
То только как любовь твоя
И память о тебе.

Анна Тимирева

Прошло два месяца, как я уехал от Вас, моя бесконечно дорогая, и так [еще] жива передо мной картина нашей встречи, так же мучительно и больно, как будто это было вчера, на душе… без Вас моя жизнь не имеет ни того смысла, ни той цели, ни той радости. Вы были для меня в жизни больше, чем сама жизнь, и продолжать ее без Вас мне невозможно.

Александр Колчак, лето 1916

…В минуту усталости или слабости моральной, когда сомнение переходит в безнадежность, когда решимость сменяется колебанием, когда уверенность в себе теряется и создается тревожное ощущение несостоятельности, когда все прошлое кажется не имеющим никакого значения, а будущее представляется совершенно бессмысленным и бесцельным, в такие минуты я прежде всегда обращался к мыслям о Вас, находя в них и во всем, что связывалось с Вами, с воспоминаниями о Вас, средство преодолеть это состояние.

Александр Колчак, 9 мая 1917 г.

Только о Вас, Анна Васильевна, мое божество, мое счастье, моя бесконечно дорогая и любимая, я хочу думать о Вас, как это делал каждую минуту своего командования. Я не знаю, что будет через час, но я буду, пока существую, думать о моей звезде, о луче света и тепла — о Вас, Анна Васильевна. Как хотел бы я увидеть Вас еще раз, поцеловать ручки Ваши.

Александр Колчак, [6 июня 1917 г.]

Для меня нет другой радости, как думать о Вас, вспоминать редкие встречи с Вами, смотреть на Ваши фотографии и мечтать о том неизвестном времени и обстановке, когда я Вас снова увижу. Это единственное доказательство, что надежда на мое счастье существует… Когда-нибудь я получу от Вас несколько слов, которые так бесконечно для меня дороги, как все, что связано с Вами.

Александр Колчак, 8/21 августа

Моя милая, дорогая, обожаемая Анна Васильевна.

Господи, как Вы прелестны на Ваших маленьких изображениях, стоящих передо мною теперь. Последняя фотография Ваша так хорошо передает Вашу милую незабываемую улыбку, с которой у меня соединяется представление о высшем счастье, которое может дать жизнь, о счастье, которое может явиться наградой только за великие подвиги. Как далек я от них, как ничтожно кажется все сделанное мною перед этим счастьем, перед этой наградой…

Александр Колчак, [август 1917 г.]

Дорогая, милая, обожаемая Анна Васильевна.

…У меня нет слов, нет умения ответить Вам; менее всего я мог предполагать, что Вы… так близко от меня. Получив письмо Ваше, я… отложил его на несколько часов, не имея решимости его прочесть. Несколько раз я брал письмо в руки и у меня не хватало сил начать его читать. Что это, сон или одно из тех странных явлений, которыми дарила меня судьба. Ведь это ответ на мои фантастические мечтания о Вас — мне делается почти страшно, когда я вспоминаю последние. Анна Васильевна, правда ли это или я, право, не уверен, существует ли оно в действительности или мне только так кажется.

Александр Колчак, 29 апреля 1918 г.

Милый Александр Васильевич, далекая любовь моя… Я думаю о Вас все время, как всегда, друг мой, Александр Васильевич, и в тысячный раз после Вашего отъезда благодарю Бога, что Он не допустил Вас быть ни невольным попустителем, ни благородным и пассивным свидетелем совершающегося гибельного позора. Я так часто и сильно скучаю без Вас, без Ваших писем, без ласки Ваших слов, без улыбки моей безмерно дорогой химеры.

Анна Тимирева, 7 марта 1918 г.

… Где Вы, радость моя, Александр Васильевич? На душе темно и тревожно. Я редко беспокоюсь о ком-нибудь, но сейчас я точно боюсь и за Вас, и за всех, кто мне дорог… Господи, когда я увижу Вас, милый, дорогой, любимый мой Александр Васильевич. Да хранит Вас Господь, друг мой дорогой, и пусть Он поможет Вам в Ваши тяжкие дни. До свидания — если бы поскорей.

Анна Тимирева, 21 марта 1918 года

…Милый Александр Васильевич, я буду очень ждать, когда Вы напишете мне, что можно ехать, надеюсь, что это будет скоро. А пока до свиданья, милый, будьте здоровы, не забывайте меня и не грустите и не впадайте в слишком большую мрачность от окружающей мерзости. Пусть Господь Вас хранит и будет с Вами. Я не умею целовать Вас в письме.

Анна Тимирева, 17 сентября 1918 г.

Но я же живая и совсем не умею жить, когда кругом одно сплошное и непроглядное уныние. И потому, голубчик мой, родной Александр Васильевич, я очень жду Вас, и Вы приезжайте скорее и будьте таким милым, как Вы умеете быть, когда захотите, и каким я Вас люблю.

Анна Тимирева, 14 февраля 1918 г.

«Я была арестована в поезде адмирала Колчака и вместе с ним. Мне было тогда 26 лет, я любила его и была с ним близка и не могла оставить его в последние годы его жизни. Вот, в сущности, и все. Я никогда не была политической фигурой, и ко мне лично никаких обвинений не предъявлялось», – писала Анна Васильевна в своих заявлениях о реабилитации.

За несколько часов до расстрела Колчак написал Анне Васильевне записку, так до нее и не дошедшую: «Дорогая голубка моя, я получил твою записку, спасибо за твою ласку и заботы обо мне… Не беспокойся обо мне. Я чувствую себя лучше, мои простуды проходят. Думаю, что перевод в другую камеру невозможен. Я думаю только о тебе и твоей участи… О себе не беспокоюсь – все известно заранее. За каждым моим шагом следят, и мне очень трудно писать… Пиши мне. Твои записки – единственная радость, какую я могу иметь. Я молюсь за тебя и преклоняюсь перед твоим самопожертвованием. Милая, обожаемая моя, не беспокойся за меня и сохрани себя… До свидания, целую твои руки».

После освобождения жила в Рыбинске, работала художником в местном театре, а в 1960 году, после реабилитации, поселилась в Москве. Умерла 31 января 1975 года.

тихо, девочка, мысли надо гладко причёсывать.
будешь его целовать – думай о прошлом:
о том, как ты маялась с длинными косами,
и как с короткими волосами стало пошло.

о том, какие у него руки забавно сильные.
о том, какие у него губы прикольно вкусные.
он, наверное, кушал яблоки молодильные,
иначе с чего бы его глазам быть грустными.

тихо, девочка, руки следует спрятать за спину.
и никогда не трогай без разрешения.
от прикосновений тела станут затасканней,
как будто после кораблекрушения.

просто стой и любуйся на него, милая.
он красивый и грустный, с чего бы ему иначе.
и хотя у него руки забавно сильные,
и хотя у него глаза никогда не плачут –

ты его не трогай, так будет правильней.
дыши глубже, с ним рядом всё слаще воздух.
в вас, видишь, разное совсем вплавили.
в тебя – золото, в него – звёзды. (с)

Жаль, в моих смс-архивах программы нету,
Что стирала бы слой отмерший в режиме «авто».
Я читаю «ну я же рядом с тобой» - а это
Уже неправда.

Недействительные талоны; ущерб немыслим.
Информация неверна; показанья лживы.
Он писал мне «я тут умру без тебя», но мы с ним
Остались живы.

Я читаю: «Я буду после работы сразу
И останусь» - но не останется. Нестыковки.
Пусть указывают срок годности каждой фразы
На упаковке.

Истечет ведь куда быстрее, чем им поверишь.
И за это им даже, в общем-то, не предъявишь.
Сколько нужно, чтоб написать их? Минуты две лишь
И десять клавиш.

Сколько нужно, чтоб обезвредить их, словно мину
У себя в голове?.. Сапер извлечет из почвы
Как из почты, и перережет, как пуповину
Проводочек: «Эй, половина.
Спокойной ночи».

Знал бы он как ей стыдно перед подружками
за каждое «позвонила», за каждое «не сдержалась»
чтоб не маялась больше, чтобы к нему прижалась
чтоб пожурила в шутку «совсем про меня забудешь!»
«можем встретиться… выпьем виски…»
«я прилягу на час, устала… перезвонишь, разбудишь?
Если ты помнишь, в 6 у меня англиский…
хотя знаешь что… черт с ним… во сколько будешь?»

Как однажды взбесится, удалит его отовсюду к чертям собачьим
Как не думать о нём научится…
погорюет, выкричит всё, выскажет и оплачет…
и впервые сдержится… не поднимает… когда он по ней соскучится… (с)

Джеффри Тейтум садится в машину ночью, в баре виски предусмотрительно накатив.
Чувство вины разрывает беднягу в клочья: эта девочка бьется в нем, как дрянной мотив.
«Завести машину и запереться; поливальный шланг прикрутить к выхлопной трубе,
Протащить в салон.
Я не знаю другого средства, чтоб не думать о ней, о смерти и о тебе».

Джеффри нет, не слабохарактерная бабенка, чтоб найти себе горе и захлебнуться в нем.
Просто у него есть жена, она ждет от него ребенка, целовал в живот их перед уходом сегодня днем.
А теперь эта девочка – сработанная так тонко, что вот хоть гори оно все огнем.
Его даже потряхивает легонько – так, что он тянется за ремнем.

«Бэйби-бэйб, что мне делать с тобой такой, скольких ты еще приводила в дом,
скольких стоила горьких слез им.
Просто чувствовать сладкий ужас и непокой, приезжать к себе, забываться сном, лихорадочным и белесым,
Просто думать ты – первой, я – следующей строкой, просто об одном, льнуть асфальтом мокрым к твоим колесам,
Испариться, течь за тобой рекой, золотистым прозрачным дном, перекатом, плесом,
Задевать тебя в баре случайной курткой или рукой, ты бы не подавала виду ведь.
Видишь, у меня слова уже хлещут носом –
Так, что приходится голову запрокидывать».

«Бэйби-бэйб, по чьему ты создана чертежу, где ученый взял столько красоты, где живет этот паразит?
Объясни мне, ну почему я с ума схожу, если есть в мире свет – то ты, если праздник – то твой визит?
Бэйби-бэйб, я сейчас приеду и все скажу, - я ей все скажу – и она мне не возразит».

Джеффри Тейтум паркуется во дворе, ищет в куртке свои ключи и отыскивает – не те;
Он вернулся домой в глубокой уже ночи, он наощупь передвигается в темноте,
Входит в спальню и видит тапки – понятно чьи; Джейни крепко спит, держит руку на животе.
Джеффри Тейтум думает – получи, и бредет на кухню, и видит там свою порцию ужина на плите.

Джеффри думает: «Бэйб, дай пройти еще октябрю или ноябрю.
Вон она родит – я с ней непременно поговорю.
Я тебе клянусь, что поговорю».
Джеффри курит и курит в кухне,
стоит и щурится на зарю.

Иногда мне хочется очень узкое платье
И придти, -не убить, так ранить, как повезёт
Твоей гордости.
Но такие, как ты не платят,
А такие, как я не плачут, -
и в этом - всё. (с)

Послеполуденный сытый зной, раскаленный хром, отдаленный ребячий гогот,
Тротуары, влажные от плавленого гудрона и палых ягод,
Кошки щурят глаза, ищут тень, где они прилягут.
Завтра у нее самолет.
И они расстаются на год.
Видит бог, они просто делают все, что могут.

Море спит, но у пирса всхлипывает и плещет.
Младшие братья спят, и у них ресницы во сне трепещут.
Ты ведь будешь скучать по мне, детка, когда упакуешь вещи?
Когда будешь глядеть из иллюминатора, там, в ночи…
- Замолчи, замолчи.
Пожалуйста, замолчи. (с)

Он говорил: " Если здесь трудно бывает ночами,
Я вспоминаю то, как мы сидели на причале,
Глаза закрою, и ты мне улыбаешься опять…
Прости, но я пока что не смогу тебе писать…" (с)

А он сидит, чего-то ждёт – и не уходит.
И теребит мои ключи в ладони красной…
Но я молчу – и он молчит:
и так всё ясно.

И тот, другой, уже звонил: мол, на подходе.
А он – глазами: "Не гони!" - и не уходит.
– "Ну, хорошо, я хулиган, со мной не сладко… "
А сам – ключи себе в карман, почти украдкой.

" К чему они тебе, чудак? Бывают круче… "
– Да так, – смеётся он, – Да так… На всякий случай. (c)

386. 68 - литература. О, ужас!
Это чертовски мало!
Теперь ждать.
Помоги мне, Господи.

осень опять надевается с рукавов,
электризует волосы - ворот узок.
мальчик мой, я надеюсь, что ты здоров
и бережёшься слишком больших нагрузок.
мир кладёт тебе в книги душистых слов, а в динамики - новых музык.

город после лета стоит худым,
зябким, как в семь утра после вечеринки.
ничего не движется, даже дым;
только птицы под небом плавают, как чаинки, и прохожий смеется паром, уже седым.

у тебя были руки с затейливой картой вен,
жаркий смех и короткий шрамик на подбородке.
маяки смотрели на нас просительно, как сиротки,
море брызгалось, будто масло на сковородке, пахло темными винами из таверн;

так осу, убив, держат в пальцах - "ужаль. ужаль".
так зареванными идут из кинотеатра.
так вступает осень - всегда с оркестра, как фрэнк синатра.
кто-то помнит нас вместе.
ради такого кадра
ничего, ничего, ничего не жаль. (с) Вера Полозкова