Maikber

На двоих у нас было всего шестьдесят секунд. Он вложил мне в руку флакон с моими тридцатью и попросил беречь его, как я берегла бы самое дорогое. Флакон и был мне самым дорогим.

Я поставила свой на верхнюю полку, чтобы не разбить, не растрепать, не растратить на пустоту. А он, наоборот, поливался ими, как будто бы тридцать секунд могли длиться вечно.

Когда они кончились, я добавила ему своих, потом снова добавила, потом снова. А потом их осталось пять, мы не знали уже, как делить это маленькое сокровище. Каждому по две, а последняя мне, потому что без меня мы бы не продержались так долго. Он так сказал.

И исчез через четыре секунды. А я со злости разбила тот сосуд, в нем все равно почти ничего не оставалось. Он разлетелся осколками по комнате. И секунда скрутила меня, как внезапный приступ аппендицита. Отпустила потом, но осталась запахом. Тонкой ниточкой, тянущейся от макушки к пяткам. Я к ней все никак не привыкну.

Ветка сломалась как раз в тот момент, когда она этого не ожидала. Ей показалось, что все так прекрасно: поют птицы, распускаются цветы, она все хорошеет и хорошеет.

А она взяла и сломалась. Опускалась вначале под тяжестью своей красоты, а потом перегнулась и полетела вниз, упала на нос лежащего под деревом человека. Он поднял ее, посмотрел на цветы и сказал:

"Не завяли бы".

И подарил ветку своей любви.

В горячем бульоне тонет тонко нарезанный лук. Статуэтка замерла, тупо уставившись на след от приправы на бортике тарелки.

"Добрый день", - удивленно думает нетронутый хлеб, рассматривая линию ее плеча. Хлебу она кажется некрасиво печальной. Это, в конце концов, едва ли достойное поведение - сидеть и смотреть на горячий бульон.

Когда-то всё, из чего мы состоим, было одной тарелкой супа. Об этом вам лучше расскажет учебник по биологии. Класс за десятый - хлеб видел его пару раз у нее в руках. Но сидеть и ждать, пока в тарелке возникнет жизнь!.. Хлеб был уверен, что она занимается именно этим.

К нему медленно тянется рука с этими аристократично холодными пальцами. Ему неприятны её прикосновения, ей его тоже. Импульсивно пальцы разгибаются, и хлеб падает на пол. В полёте он обращает внимание на тонкую, неестественно загнутую ногу.

"Вот и не ешь", - бурчит Белый, не доставаясь ни супу, ни девушке, но все надеясь попасть однажды в бульон, чтобы посмотреть на зарождение жизни.

меня охватил приступ безумного спокойствия, такого безумного, что я просто сидела и крутила пальцами старую черную ручку. ей у меня почти всегда что-то получалось. а теперь я расстроилась и умерла. и только потом поняла, что проблема была не во мне, а в ручке. сзади ко мне подошел бог и сказал, что я так и не смогла ничего понять. иди-ка ты обратно, еще увидимся, сказал он, а я молчала, потом поцеловала его в щеку на прощание. и вернулась назад, чтобы писать рассказы.

в следующий раз он позвал меня к себе и радостно улыбнулся, когда я оказалась на облаке.

—привет, - сказала я

он показал мне на место перед собой, с другой стороны шахматной доски. я улыбнулась и приняла приглашение. не каждый день бог предлагает поиграть в шахматы. партия уже давно началась, но бог играл, видимо, сам с собой, потому что я вообще не знаю, звал ли он к себе кого-то, кроме меня. а если даже звал, я с радостью продолжила дело моего предшественника.

запущенное было дельце. бог едва не поставил мат ему, но решил, наверное, посмотреть, смогу ли я все исправить. и я начала играть.

это трудно, я вам скажу. потому я и взяла тайм-аут.

и снова вернулась вниз, чтобы писать рассказы о том, как все по очереди играют в шахматы с ним. и как он иногда сам с собой играет в шахматы.

он позвал меня к себе в третий раз, когда я этого совсем не ожидала.

—мат, -проговорил он печальным голосом, а я посмотрела ему в глаза. и села, разглядывая обстановку на доске.

—ты играла за черных, - объяснил он мне. от таких голосов у меня внизу всегда замирало сердце. теперь я знала, что во всех этих голосах прятались кусочки моего божества.

—ну я пошла, - сказала я. - мне еще надо кое-что понять.

он поцеловал меня в лоб и сказал, улыбаясь:

—заходи, сыграем еще в шахматы.

—обязательно, -сказала я и вызвала лифт.

нужно включить музыку слишком громко, чтоб пробрала меня до глубин,

чтоб не осталось этих громадных льдин,

айсбергов вкуса кофе и гренадина,

против алкоголизма помогут вина -

синем по синему людям не видно,

что не моя,

хотя…

нет, не моя вина

волосы пахнут теми часами сна,

я о которых более не мечтаю.

непрожигаемых нет, как и непотопляемых.

если не океан, то зальет весна.

если не вдохновитель, ты вдохновляемый.

Ксерокопии, сделанные

моими губами

с твоих губ,

не дают мне покоя,

летают вокруг,

взмахивая длинными рукавами

и мерно лая.

Я до крайней степени злая

сегодня.

Из-за того только,

что не сказал

своим тихим спокойным голосом

ты

мне:

"Спокойно".

На меня оглянулось Прошлое:

Оглянулось и смотрит, мое потрясающее.

Только я не трясусь от этого больше.

Слегка обжигающе,

Прошлое провожает меня едва ощутимым взглядом.

Как будто жалеет -

Жалеет, что я взрослею.

Мое обалденное Прошлое

Обалдело:

Обледенелые руки не потеплели,

Волосы отросли и другие туфли.

Я до сих пор невыносима до виселицы,

Но поумнела.

Каплями крупными

Льется вода из труб, заливая квартиру

Прошлого. И еще соседей.

Прошлое говорит, что оно уедет,

Раз уж того требует ситуация

(-Я же всегда "за" полетать по миру)

И уезжает в Италию на плантации,

Где за меня вдруг поднимает бокал

Под звуки огромного иностранного колокола.

Голос его вдруг зазвучал по-новому,

Шепчет мне что-то на ухо опьяняюще…

Как реагировать на него теперь?

Я провожаю прошлое до постели

Руку в его вложив,

После паузы, признаюсь:

Голову настоящее закружило,

Я с настоящим больше не расстаюсь.

Медленно кружатся звуки зеркал,

Томно зовущих вперед.

В танце светящийся искрами зал

Перед глазами плывет.

Сотни подсвечников в чьих-то руках

Стену зловещую тьмы,

Скромно склоняясь в искренних па,

К грани приводят каймы.

В бале снующие, будто бурлящая

Водоворота вода.

Здесь раскрывается все настоящее:

Чувства и страсть, господа.

Пыль поднимается, пыль опускается

Искры взлетают ввысь

И опадают вниз

Лепестками яблони. Загораются

Новые свечи в вальса движении,

Громом гремит из-за окон сад.

В сотне зеркал белых лиц отражения

К жизни желаньем горят.

Руки взлетают тех, кто в интриги

Не вовлечен еще

И чередуются в вальсовом миге

Нежности кисть и плечо.

Блеском оружие слепит глаза,

Взгляд, вовлеченный в круг,

Слушает только шелк, за окном гроза

Шелестом наготы… Тишина - недуг.

О Тишина! Средь пера и богатства, средь пышной публичности.

О Бесконечная!

Шепот и крики в ревущей, струящейся вечности.

Шторы скрывают то, что пространство творит.

В зале господствуют танец. Огонь. Ритм.

Завернувшись в клубок под осиною,

Открываю баллон керосиновый

И героя мечтаний своих заливаю туда.

На коленях кого-то просила я:

Мне бы счастьем пылать парусиновым,

Мало пользы в той просьбе, к несчастью, но много вреда.

Буду в кудри проводку к ночи

Вить, чтоб сделалось время громче,

На колени в твоих картинах пройдут дожди.

Буду слушать без остановки

Только шепоты зарисовки.

Эту бурю со мной на воздухе пережди.

Прогремят облаками молнии,

За которыми слишком долгие

Будут следовать стаи страшных огнящих слез.

И листочки за тектом громкие

Загорятся: на ощупь тонкие,

Цветом белые: чище света, белей берез.

Отвернувшись от окружения,

Я склоняюсь над отражением.

Продолжая листать остатки твоих работ.

Ослепительно теплым жжением

Вдохновенного жду кружения,

Как тепла на карнизе марта кричащий кот.

Маленькая мушка жужжала и старалась подлететь к лампочке.

Статуэтка стояла в душе под холодной водой и боялась открыть глаза, только бы не спугнуть ощущение мимолетной бодрости, ярких эмоций и деланого, но такого приятного счастья.

Мушка не боялась подлететь к лампочке настолько близко, что рисковала своей жизнью. Холодная вода текла по спине Статуэтки, в мыслях та была далеко-далеко, в достижении своей сокровенной мечты.

Есть реальный риск, есть настоящий. И это две очень большие разницы.

Романтику вселяют в нашу жизнь самые разные ситуации. От просмотров милых фильмов до любимых людей за стенкой квартиры.

Статуэтка лежала на кровати и смотрела в потолок. Наушники лежал рядом, из них едва слышалась знакомая мелодия. Она чувствовала себя счастливой, потому что у нее был этот великолепный потолок. Светлый цвет представлялся ей началом собственной жизни, новым началом. Ведь нет ничего романтичнее, чем бросить все.

Она повернулась на бок и нажала пару кнопок на ноутбуке. Он выключился, а хрупкая леди осталась наедине с потолком. Почему бы не нарисовать на нем что-нибудь, подумала она. Скинула ноги с кровати и пошла за стремянкой и банкой красной краски, которых у нее в доме совсем не было.

С каждой ступенькой ей становилось все лучше и лучше. Белый и красный. Романтика.

Обведи мои родинки

Черным маркером,

Синего паркера пером

Все мои ссадины

Йода каплями

Смажь, а потом комаром

Можно и яд колоть,

Обезболив сначала,

Мошкой вгрызаться внутрь.

Осиным жалом,

Как шилом,

Струйкой серого дыма

Кислоту заливать

Сквозь тонкие жалюзи.

И шептать, шептать и шептать,

Через нас будет ветер сквозить,

Попадая то в голову,

То в грудь,

Заливая сосуды оловом,

Не давая выдохнуть и вдохнуть,

Завывая, немного по-адски:

Детские страхи,

Детские сказки

Перевирая,

В прозрачной рубахе

Все излагая на новый лад.

Окуни меня с головой в шоколад?

Чтобы не таяла, пылью порхая

Над тысячей шелковых эстакад.