Автостопом по галактике

Вымысел

Представь, что в грязи под одним из твоих ногтей прорыта

сложная система каналов, ответвляющихся от девяти рек,

впадающих в вечно спокойное море. По каждой из этих рек плывет

к морю лодка, на которой спит утомленный знойным днем рыбак.

Каждому рыбаку снится он сам и остальные восемь рыбаков, каждый

из которых видит во сне себя и других восьмерых -

необыкновенное совпадение, ведь ни один из рыбаков и

представить себе не может, что остальные восемь рыбаков

существуют не только в его сне. Но пока длится сон, все

девятеро объединены невидимой волшебной паутиной и зависят друг

от друга - один из них пробудится от того, что весло, дремлющее

в его руке заденет сонная рыба, и хрупкое равновесие общего сна

нарушится, и неизвестно, случится ли еще когда-нибудь подобное

удивительное, пусть и никому неизвестное совпадение, теперь

вычисти грязь.

1. Буквы

В детстве мне казалось, что если, отложив книгу в сторону,

тут же неожиданно (для нее) открыть ее, буквы, не успевшие

выстроиться в предусмотренном автором порядке, поневоле откроют

читателю-насильнику свои естественные, не подчиненные правилам

письма взаимоотношения. Этот независимый от нас, людей, мир

букв я представлял в виде хаоса высшей гармонии, в котором

каждая буква занимает единственно возможное по отношению к

другим буквам место. Я резко открывал книгу, но буквы,

почувствовав вероломное прикосновение моих пальцев к переплету,

успевали вновь сцепиться в до смертной тоски знакомые мне

строки и словно щерили из них зубы. Если бы не эта моя детская

вера, если бы не игра с буквами в прятки, я не обратил бы

внимания на текст, который я приведу ниже. Моя самовольная

память очень четко, более четко, чем требовалось, запечатлела

страницу, наугад прочитанную в книге, название и автор которой

никакого значения в этом случае не имеют.

Вот этот текст:

" и о буквах.

Один король пишет письмо другому королю. Пишет он его

бесконечно долго, но не бесконечно. Пока он пишет, меняется

язык, который он использует, алфавит то обогащается чужеземными

буквами, то избавляется от букв исконных, и все, даже

мельчайшие, изменения находят отражение в его письме. Король

столь увлечен своим письмом, что его не отвлекает и то, что его

подданные уже давно стали буквами, а целые эпохи - строками его

письма. Не обращает он внимания и на то, что, исключив

какую-либо букву из употребления, он уничтожает целый,

возможно, могущественный и многочисленный род, но в его же

силах и ненадолго воскресить этих людей или память о них,

приведя цитату из предыдущей части своего письма в последующей.

Его подданные-буквы живут на белой поверхности листа,

подчиняясь строгим постоянно меняющимся законам грамматики,

которую они называют роком, судьбой или Богом, в зависимости от

эпохи проживания, забывая при этом, что если кто и должен

зваться Богом, то король, пишущий письмо, ведь в его власти,

например, начать слово с Ь, тем самым возвеличив самого

последнего из своих подданных. Но король не допустит в письме

подобной шутки, так как опасается гнева другого, более

могущественного короля, которому он пишет это бесконечно

долгое, но не бесконечное"

Не понимая смысла этой сказки без начала и конца, я, тем

не менее, ощущаю ее связь с моими детскими вымыслами о буквах и

потому держу в памяти. Возможно, я неточно привел лишь одно

предложение. Иногда мне кажется, что было написано не "Король

столь увлечен своим письмом…", а "Король столь погружен в

свое письмо…", но проверить справедливость этого

предположения я не могу, потому что, когда я второй раз открыл

ту же книгу на той же странице, я не нашел там ничего похожего.

2. Жизнь с червем

Я сделал так, как мне сказал мой дилер: просто распечатал

с одного конца пакет и положил его возле кровати перед тем, как

ложиться спать.

Когда я почти уснул, толстый черный червь с восемью

лапками, пробравшись по щеке, вполз в мою левую ноздрю. У него

лапки - значит это не червь? Или не совсем червь? Но в

полудреме мне сложно в этом разобраться. Не могу я понять и

куда он поползет, миновав ноздрю… Хочется спать. Я успокаиваю

себя тем, что если червь проберется в дыхательные пути, я

отхаркну его завтра утром - по утрам у меня сильный кашель.

Если же он попадет в желудок, клизмы будет достаточно, чтобы от

него избавиться. Но вместо того, чтобы ползти вниз, к горлу,

червь, извиваясь, пробирается вверх. Понимая, что все равно не

могу сейчас его прогнать, я засыпаю.

Проснувшись, я сразу же вспоминаю про червя, который уже

копошится в моем мозгу. Восемь лапок неприятно щекочут меня

изнутри, и зуд охватывает всю голову. Надежды на то, что червь

сам уползет через ухо, или, как вполз, через ноздрю, нет почти

никакой. Ему наверняка хорошо в моем мозгу, мягкое вещество

которого согревает его, питает и не сковывает движений.

Когда я в полдень пришел к своему дилеру и сказал, что не

собираюсь платить за червя в голове, он пожал плечами и

произнес:

- Я должен был догадаться, что тебе не понравится. Это не

для тебя. Теперь совершенно точно ясно - не для тебя.

И протянул мне мои деньги, которые я заплатил за пакет

вчера.

- А что теперь делать с ним? - спросил я, пряча купюры в

кошелек.

- С кем? - переспросил дилер.

- С червем.

- Не знаю. Привыкни к нему. Ты быстро привыкнешь.

- Ну я пошел, - сказал я и пошел на улицу, неся своего

червя глубоко внутри головы.

3. Электрический наркотик

Ты - электрод, который вживлен в мой мозг. Я - ампула с

наркотиком, вшитая в твой. Пока нам хорошо вместе, давай

работать в том же направлении: ты выделяй разряды, я -

вещество. Потом поменяемся функциями, а потом найдем замену

друг другу. Любовь прекрасна.

4. Цвет зеркала

Если слепой войдет в комнату, на стене которой висит

зеркало, в зеркале тотчас же отразится его лицо;

но он слеп, и не может видеть зеркала, значит, в зеркале

ничего не отразится, значит, отражение исчезнет одновременно с

тем, как возникло, и гладь зеркала приобретет свой изначальный

цвет;

один слепой сумел описать этот цвет четырьмя словами;

художник, присутствовавший при рассказе слепого, тут же

смешал соответствующие краски, но когда он нанес цвет зеркала

на полотно, все увидели только очень натуральный портрет

слепого, потому что невозможно увидеть то, что не можешь себе

представить.

Это была не влюбленность, не слепое обожание. Просто, однажды увидев тебя, услышав произнесенные тобой незначительные слова, я почувствовал, что ты необходима мне для того, чтобы я мог продолжаться. Не было любовной горячки - в одну секунду я понял, что существую только тогда, когда ты на меня смотришь, что, как только ты уходишь, я превращаюсь в бессмысленный туман. Теперь я знал, что моя жизнь не непрерывна, как мне казалось вначале, а состоит из коротких отрезков времени, разделенных провалами серой пустоты. Ты отдавала мне сначала час своего времени, на следующий день мне удавалось вырвать три. Словно наркоман я ежедневно пытался увеличить дозу твоего присутствия в моей жизни. Я дрожал от злости, глядя, как бездумно ты разбрасываешься своим временем, которое было для тебя обесцененным, а для меня - бесценным. С патологической завистью я считал каждую минуту, подаренную тобою твоим родителям, сестре, кошке - это было счастье, бездумно отобранное у меня. Тебе, конечно, казалось, что ты по собственной воле уделяешь мне внимание, но я знал, что на самом деле я тебе нравлюсь. Нравиться тебе стало моим основным занятием, и это было очень непростое действие, требовавшее от меня умения ежесекундно чувствовать, чего ты хочешь, чтобы тут же выполнить твое желание, или действовать наперекор тебе, если это служило моей цели, помогало протянуть еще одну нить, связывающую нас. С самого начала я строго запретил себе повторять в разговорах с тобой что-либо из сказанного мною другим женщинам. Это была суеверная боязнь, что ты почувствуешь в моем голосе нотку нечестности, и искусно сотканные и протянутые между нами нити в один момент лопнут. Тогда моя цель снова станет иллюзией, я опять буду твердить: "Ты будешь принадлежать мне", не надеясь произнести: "Ты принадлежишь мне". Со временем ты привыкла ко мне, потом привязалась. Чтобы убедиться в этом, я пожертвовал целым днем общения с тобой (безумная жертва, за которую я проклинал себя тогда сотни раз) и заметил, что тебе меня не хватало. Затем ты полюбила меня или решила, что полюбила. Именно тогда впервые появилось жуткое ощущение, затем уже не покидавшее меня: то же чувствуешь, входя в темную комнату, и, хотя ничего не можешь разглядеть, знаешь, что там кто-то есть. Я начал его поиски. К тому времени я ориентировался в распорядке твоего дня лучше, чем ты. Ему негде было спрятаться, его не было, но он был. Это пугало, раздражало меня, но главное - заставляло понимать, что раз есть он, полностью мне принадлежать ты не можешь. Наплевав на честность, я продолжил поиск среди твоих старых писем, фотографий, в обмолвках твоих подруг. Я нашел его. Я узнал, что он давно живет в другом городе, и на секунду это принесло мне облегчение. Но все-таки он есть, и его нельзя ни очернить, ни уничтожить, потому что для тебя это уже не реальный человек, а любимый образ. И единственным выходом для меня являлось стать тем, кому ты принадлежишь, стать им, забыв собственное достоинство, индивидуальность и имя. Я принялся создавать льва по когтю. Писем и фотографий для меня было мало. Переборов боль, я сделал его одной из постоянных тем наших разговоров, заставив тебя первой заговорить о нем. Каждое твое слово служило штрихом моего нового лица. До безумия медлительно, чтобы не испугать тебя неожиданным узнаванием его во мне, я перенимал его жесты, повадки, манеры, характер, мысли, темперамент. Постепенно я перестал быть собой, но еще не стал им. Я уже мог стать им, но медлил с превращением, словно боясь новой души. Я стал им. Я понял это по твоему прикосновению к моему плечу, по поцелую. Так ты никогда не целовала меня, только его. И еще я понял, что теперь все закончилось, потому что тому, кем я стал, …ты не нужна.

Так называемое общественное мнение уничтожило саму суть чувств, оставив нам лишь «правильные» картинки. Действительно, в мире, где существительное «любовь» чаще всего употребляется в связке с «заниматься», внешние проявления чувств должны соответствовать последней фотосессии Антона Ланге для журнала «Vogue»: все вокруг в приглушенных тонах, она полулежит в кресле, в черном платье и с распущенными волосами. Он стоит, склонившись над нею, в строгом костюме и белой рубашке, расстегнутой до середины груди. В руках у Ромео и Джульетты по бокалу пенистой жидкости, а для полноты картины вокруг разбросаны подушки с логотипом: «Ромео и Джульетта. Игристое, полусладкое». Страсти добавил фотошоп, о выпуклостях в нужных местах позаботился хирург, а над томными лицами поработал стилист. «Все выглядит достаточно элитно», — как написал какой-то питерский глянец. В такой позе не стыдно и на люди показаться.

У меня есть маленькое кладбище людей, которые были мне дороги.
Они умерли «понарошку», но для меня – навсегда.
На нем похоронены школьная подруга, предавшая меня, моя первая любовь, и многие другие люди.
Иногда я хожу по аллейкам, останавливаюсь около могилок, кладу цветы или просто прохожу мимо.
Кладбище внутри меня.
О нем никто не знает.
На нем не растут сорняки и не гадят бомжи, здесь всегда чисто и красиво.
Здесь лежат люди, которые были мне дороги.
Иногда я встречаю их на улице, разговариваю и иду дальше. Мне не больно.
Они мертвые.
Они об этом не знают, но я-то знаю. Я похоронил
их, чтобы не было больно и обидно, чтобы не отворачиваться на улице и не говорить гадостей.
О мертвых плохо не говорят.
Чем ближе человек, тем тяжелее хоронить.
Он не хочет ложиться в могилу, выходить из моей головы и тела, он цепляется за жизнь,
поэтому приходится каждый день укладывать его в гроб заново.
Я любил и уважал
тебя.
У тебя будут самые лучшие цветы и красивый гроб, но тебе все равно придется в него лечь, извини.
Так мне будет спокойно, так не будет больно.
Я уже не плачу, не умею в жизни это делать, на сцене могу, я приду на могилку, я никогда тебя не забуду, но, извини, ты умер

Нет никакого тройного правила. Календарь отменен. Мир перевернулся. Не осталось никаких законов природы. Таблица умножения пошла ко всем чертям. Два равно восьми. Девять одиннадцати. А дважды два — равно ста сорока шести с… с… половиной. Дважды все равно кольдкрему, сбитым сливкам и коленкоровым лошадям. Солнце встает на западе, луна превратилась в монету, звезды это мясные консервы, цинга — благословение божие, мертвые воскресают, скалы летают, вода — газ, я — не я, ты — не ты, а кто-то другой и возможно, что мы с тобой — близнецы, если только мы не поджаренная на медном купоросе картошка.

Она пришла с мороза,
Раскрасневшаяся,
Наполнила комнату
Ароматом воздуха и духов,
Звонким голосом
И совсем неуважительной к занятиям
Болтовней.

Она немедленно уронила на пол
Толстый том художественного журнала,
И сейчас же стало казаться,
Что в моей большой комнате
Очень мало места.

Все это было немножко досадно
И довольно нелепо.
Впрочем, она захотела,
Чтобы я читал ей вслух «Макбета».

Едва дойдя до пузырей земли,
О которых я не могу говорить без волнения,
Я заметил, что она тоже волнуется
И внимательно смотрит в окно.

Оказалось, что большой пестрый кот
С трудом лепится по краю крыши,
Подстерегая целующихся голубей.

Я рассердился больше всего на то,
Что целовались не мы, а голуби,
И что прошли времена Паоло и Франчески.

Однажды слепой человек сидел на ступеньках одного здания со шляпой возле его ног и табличкой с надписью: «Я слепой, пожалуйста, помогите».
Один человек проходил мимо и остановился. Он увидел инвалида, у которого было всего лишь несколько монет в его шляпе. Он бросил ему пару монет и без его разрешения написал новые слова на табличке. Он оставил её слепому человеку и ушёл.
К концу дня он вернулся и увидел, что шляпа полна монет. Слепой узнал его по шагам и спросил, не он ли был тот человек, что переписал табличку. Слепой также хотел узнать, что именно он написал. Тот ответил:
—Я просто написал её немного по-другому.
Он улыбнулся и ушёл.
Новая надпись на табличке была такая: «Сейчас весна, но я не могу её увидеть».

Я жил с ней вместе уже пол года, возвращался на такси домой с работы, она наливала мне самого вкусного чая, и побольше ложек сахара, как я люблю.
Возвращался на такси домой, из клуба, она наливала мне самого вкусного чая, и побольше ложек сахара, как я люблю.
Возвращался с друзьями, и она наливала нам коньяк.Пепельницы всегда были чистыми, рубашки поглажены, носки постираны, стены украшали, сделанные ею фотографии.Я хвастался ими перед друзьями.Она всегда великолепна.Её волосы лежат как надо
даже по утрам.Одежда продуманна до мельчайших деталей, идеально ухоженные ногти, самые шикарные ресницы, правильные книги, правильные фильмы.
Когда я хотел побыть один, и поиграть на басу, она просто исчезала, чтобы не мешать мне.
Однажды я пришел домой в непривычное для меня время.Она в заляпанной соусом футболке.Моей футболке.С бутылкой конька в одной руке и сигаретой в другой.С крошками на губах, растрепанными волосами, прыгая на кровати под орущую на всю громкость бритни, швырнула свой фотоаппарат об стенку со словами
«на хуй! он мне еще один купит»
Именно в этот момент я понял что люблю ее.

автор неизвестен

"Я знаю, нет способов доказать тебе, что это не подстава. Но мне всё равно. Я - это я.

Меня зовут Валери. Кажется, жить мне осталось недолго, и я просто хочу рассказать кому-нибудь о своей жизни. Это будет моя первая и последняя автобиография. Как ни печально, я пишу её на туалетной бумаге.

Я родилась в Ноттингеме, в 1985 году. То давнее время я почти не помню. Но я помню дождь… У моей бабушки была ферма в Тоталбруке, и она говорила мне, что Бог - в дожде.
Сдав экзамены, я была принята в классическую школу для девочек. Там я встретила свою первую любовь. Её звали Сара. Меня поразили её запястья - они были прекрасны… Я думала, что мы будем любить друг друга вечно. Помню, учитель сказал нам, что это возрастное, и со временем пройдёт. У Сары прошло… а у меня - нет.
В 2002 году я полюбила девушку по имени Кристина. В тот год я призналась своим родителям. Я бы не решилась на это, если бы Крис не держала меня за руку. Отец не хотел меня видеть, он сказал: "Уходи и не возвращайся!" Мама не произнесла ни слова. Но я ведь всего лишь сказала им правду, разве это преступление? Искренность потерять очень легко, но это наше единственное истинное достояние. Это наш последний рубеж. Зато в его пределах мы абсолютно свободны.
Я всегда знала, чем хочу заниматься в жизни. В 2015 году я сыграла роль в моём первом фильме о Солончаки. Это была самая важная роль в моей жизни; не из-за карьеры, а потому, что благодаря ей я встретила Руфь. Поцеловав её в первый раз, я поняла, что отныне и навеки хочу целовать её и только её.
Мы поселились вместе в небольшой квартире в Лондоне. Она выращивала для меня на подоконнике розы сорта "алый карсон", поэтому у нас всегда пахло розами. Это были лучшие дни моей жизни.
А война с Америкой всё разрасталась и разрасталась и, наконец, достигла Лондона. После этого уже не было роз. Ни для кого. Я помню, как слова начали менять свой смысл… Слова вроде таких, как "соучастие", "выдача" вдруг стали страшными.
А новые понятия "германский огонь", "закон о лояльности" приобрели силу и власть. Я помню, как "не такой, как все" стало означать "опасный". До сих пор не понимаю, за что они так нас ненавидят.

…Они взяли Руфь, когда я вышла за продуктами. Ещё никогда в жизни я так не плакала. Довольно скоро пришли и за мной. Какая нелепость, что моя жизнь должна закончиться в столь ужасном месте. Но у меня было три года, когда мне дарили розы. И я ни у кого не просила прощения.

Я умру здесь. Исчезнут все частицы, из которых я состою. Все-все. Кроме одной. Одной частицы. Она маленькая и хрупкая. Но она единственная, ради чего стоит жить. Её нельзя терять, нельзя от неё отказываться, нельзя позволить им отнять её у нас. Я надеюсь, что ты сумеешь отсюда выйти. Как надеюсь, что мир в конце концов изменится к лучшему. Но… больше всего я надеюсь на то, что ты поймёшь, когда прочтёшь вот эти слова - хотя, я не знаю, кто ты, хотя я никогда тебя не увижу, не буду смеяться с тобой, плакать с тобой, целовать тебя - я тебя люблю. Всем своим сердцем.

Я люблю тебя.

Валери."

мы слепим париж
из пластилина
мы будем курить гашиш
и торчать от героина
и никому не расскажем
как мальчиш - кибальчиш
а потом на медовый месяц
мы уедим в наш
пластилиновый париж

—А что это за звуки, вот там? – спросила Алиса, кивнув на весьма укромные заросли какой-то симпатичной растительности на краю сада.
-А это чудеса, – равнодушно пояснил Чеширский Кот.
-И.. И что же они там делают? – поинтересовалась девочка, неминуемо краснея.
-Как и положено, – Кот зевнул. – Случаются…