my life is my war

i want your die

Даже если я лягу спать в 6 вечера, сам факт того, что мне придется проснуться рано утром, не даёт мне выспаться

Решила стать хоть чуть-чуть добрее, перестать ненавидеть людей, улыбаться окружающим. В общем, это были самые тяжелы 10 минут моей жизни.

Don't worry, be похуй

Как же я люблю простых людей, простых в общении, простых во всем, которые не боятся выглядеть глупыми, не боятся сказать фигню, с такими людьми ты сам раскрываешься, потому что ты подсознательно понимаешь, тебе тут не перед кем выпендриваться, тут все свои.

Меня не волнует, если вы думаете, что я слишком много говорю. Вы можете поцеловать меня в задницу, я буду разговаривать.

То как я перехожу через дорогу, больше смахивает на самоубийство

Родители запрещали Игорю приходить домой поздно. Их вообще напрягало, что какой-то Игорь приходит к ним домой.

Мне лишь оставалось смотреть на их вспухшие тела. Местами было видно, как внутренности просились наружу. Смотреть было мерзко, но я понимал… пельмени сварились.

как прекрасна была бы жизнь если бы протекала в обратном направлении.В самом начале несколько хорошо одетых людей вносят тебя в ящике и ты сразу оказываешься на пиру. Живешь себе спокойно стариком в домике, получаешь пенсию, и молодеешь. Потом начинаешь работать, Поработав лет 40 познаешь прелести жизни, пьешь все больше алкоголя, все чаще идешь на вечеринки, все чаще трахаешься, И потом идешь в институт.Потом идешь в школу, к тебе предъявляют все меньше требований, у тебя все больше времени на игры, Становишься все меньше пока не попадаешь в…. кхм, где плаваешь себе в тепле 9 месяцев, вслушиваясь в успокаивающий ритм бьющегося сердца, Пока однажды-БАЦ, и твоя жизнь заканчивается оргазмом.

— У меня, и правда, есть чувства к тебе.
— Правда?
— Да. Я чувствую, что ты действуешь мне на нервы

Я не требую целого мира, но мне нужно больше, чем нихуя.

Поезд в пути уже вторую неделю, бежит через всю зимнюю снежную Россию, от океана к Уралу и дальше на Запад. В вагоне уже давно все отоспались, перезнакомились, давно перечитаны все книги, обсуждены все злобы дня, сыграны все партии в шахматы, надоел до омерзения «козел», даже чай не пьется, даже пиво почему-то кажется кислым и стоит недопитое в темных бутылках под светлыми бумажными стаканчиками.

И вот как-то под вечер в одном из купе собирается мужская компания, и кто-то предлагает, чтобы каждый по очереди рассказал «самый страшный случай из своей жизни». Чего-чего, а страшного за спиной у каждого немало. Один горел в самолете, другой — в танке, третий чуть не погиб на торпедированной подводной лодке. Еще одного расстреливали, и он, с пробитым насквозь легким, трое суток пролежал под горой мертвецов.

В дверях купе стоит, слушает немолодой, маленький и худенький, как подросток, человек в форме гражданского летчика. Засунув руки в боковые карманы своей кожаной коричневой курточки, он курит толстую дорогую папиросу, перекидывает ее то и дело из одного угла рта в другой и, прижимаясь затылком к косяку двери, резко и нервно выбрасывает в потолок густую струю синего дыма. Слушает он, почти не глядя на рассказчика, но, чем дольше слушает, тем сильнее волнуется, тем чаще и глубже затягивается…

Внезапно лицо его наливается кровью, он делает несколько быстрых, лихорадочных затяжек, торопливо и даже судорожно запихивает папиросу в набитый окурками металлический ящичек на стене и, повернувшись к рассказчику, перебивает его:

— Ст-той! П-погоди! Д-дай мне!..

Губы его прыгают. Лицо дергается. Он — заика, каждое слово выталкивается из него, как пробка из бутылки.

— С-самое ст-трашное? — говорит он и кривит губы, делает попытку изобразить ироническую усмешку.

— Самое страшное, да? Т-тонули, говоришь? Г-горели? С м-мертвецами лежали? Я т-тоже т-тонул. Я тоже г-горел. И с покойниками в об-б-бнимочку лежал. А в-вот с-самое ст-трашное — это когда я в сорок втором году письмо получил из Ленинграда — от сынишки… д-д-десятилетнего: « П-п-папочка, — пишет, — ты нас п-прости с Анюткой… м-мы в-вчера т-т-в-вои к-кожаные п-перчатки св-варили и с-с-съели ».

Сегодня не бомбили, и с ласкового неба
Вдруг музыкой упала тишина,
Да только не согреться, и нет ни крошки хлеба.
Блокада. Бесконечная зима.
Карандаша огрызок я вынул из подушки,
Он, неприметный, в печке лишь чудом не сгорел,
И на листке последнем рисую я осьмушку..
Нет, полбуханки хлеба — уж очень есть хотел.
Хотя, наверно, мог бы и целую буханку
Нарисовать украдкой, но страх меня берёт.
Куда мне, первоклашке, с гранатою под танки,
А значит — иждивенец я, а значит — лишний рот.
А хлеб-то получился почти как настоящий,
Я даже запах чую с морозом пополам.
Нет ничего вкуснее и ничего нет слаще,
Чем он ржаной, промёрзший, кусок на двадцать грамм!
Но, что же я любуюсь один таким богатством?
С сестрёнкою и мамой разделим мы обед.
Я в валенках, шатаясь, иду к большой кровати
По голому бетону, где раньше был паркет.
А на кровати этой, под рваным одеялом,
Они спят крепко-крепко уже…четыре дня.
Я прислонился к спинке и хлебную бумагу
Делю на маму с Катькой, а так же на меня.
Все поровну, все честно, я на кровать их доли,
Законные их доли тихонько положил…
Но мама ведь большая, и ей бы дать поболе,
А маленькая Катька совсем лишилась сил.
И, треть свою, помешкав, я снова разрываю
Напополам, хоть это мне душу бередит,
Потом к ним забираюсь, и долго засыпаю
Боясь пошевелиться, и Катьку разбудить

такое уныыние