Я пришла с целью оправдать себя и доказать несправедливость слуха, пущенного моими недоброжелателями, будто я виновна в страданиях и смерти Хризостома. Удостойте, благородные сеньоры, и вы, друзья-пастухи, выслушать, что я имею сказать в свое оправдание. Все говорят, будто Небо одарило меня такою красотой, что никто не может взглянуть на меня безнаказанно, т. е. не полюбив меня. Если это верно, то неужели я, в свою очередь, должна любить всех, влюбившихся в меня? Я знаю, что мы любим все красивое; но справедливо ли заставлять это красивое насильно любить нас за то лишь, что оно своим свойством возбудило в вас любовь? Подумайте и о том, что человек, влюбленный в красавицу, может быть сам уродом, способным внушить к себе одно отвращение. По допустим даже, что красота обоих равна; так неужели одно это должно обязательно обусловить и равную любовь с обеих сторон. Красота, очаровывая взоры, не всегда очаровывает сердце… Если бы одна красота действовала на сердце, то мы видели бы вокруг себя только беспорядочное брожение ненасытных желаний, беспрестанно меняющих предметы своей любви. Если же любовь не может и не должна быть навязываема, то как же винить меня за то, что я не ответила на взаимность Хризостома? Если Бог создал меня красивой, то сделал это помимо моей воли, — я Его об этом не просила. И как змея нисколько не виновата в том, что у неё в жале скрыт смертельный яд, так и меня нельзя обвинять в том, что я красивее других. Красоту честной женщины можно сравнить с пылающим огнем или неподвижно лежащим мечом: тот жжет, а этот ранит лишь тех, которые прикасаются к нам. Душевные достоинства — вот истинная наша красота, без которой мы не можем быть прекрасными. И неужели женщина обязана жертвовать собою мимолетной прихоти мужчины, обыкновенно даже улетучивающейся еще скорее самой вызвавшей ее красоты?.. Я родилась свободною и, дорожа свободою, хочу вести уединенную жизнь. Рощи, горы и зеркальные воды окрестных ручейков — вот единственные поверенные моих тайн и властелины моей красоты. Прямо, открыто и честно отказала я всем претендентам на мною руку, и если этот отказ не образумливает их, если они продолжают утешать себя несбыточными надеждами, — то я спрашиваю, кого обвинять: мою ли жестокость, или их упрямство? Вы говорите, что намерения Хризостома были чисты, и что я поэтому напрасно оттолкнула его. Может быть. Но не объявила ли я ему на этом самом месте, где его теперь хоронят, в ту минуту, когда он открылся мне в любви, что я намерена жить одинокой, не связывая ни с кем своей судьбы и оставаясь верной своему обету — отдать одной природе то, чем она одарила меня? Если и после этого повязка не упала с глаз его, если он упорствовал плыть против течения, идти наперекор судьбы, то удивительно ли, что он потонул в море собственного неблагоразумия? Если бы я его обманывала, я была бы бесчестна; а если бы я отдала ему свою руку, я изменила бы своему святому обету. Он упорствовал, и это упорство довело его до отчаяния… Неужели и после моего объяснения у вас хватит духу обвинять меня в его страданиях и смерти? Обманула ли, прельщала ли, увлекала ли я его? Изменила ли я моей клятве ради кого другого? Обещала ли я кому другому свое сердце? Нет, — говорите вы. Так за что же вы меня проклинаете? За что называете меня жестокой и неверной?

Мигель де Сервантес, "Дон Кихот"