Вера Полозкова

так они росли, делались ни плохи, ни хороши
часто предпочитали бессонным нью-йоркским сквотам хижины в ланкийской глуши,
чтобы море и ни души
спорам тишину
ноутбукам простые карандаши

понимали, что правда всегда лишь в том,
чего люди не говорят

даже хочется, чтоб болело
но не болит

лгать — это методично тушить о близкого страх

Мир это диск, как некогда Терри Пратчетт
Верно подметил; в трещинах и пиратский.

Утро по швам, как куртку, распорет веки,
Сунет под воду, чтобы ты был свежее.

Там любовь продают в палатке
По четыре копейки ящик.

Солнце прячет живот под полог
Океана – и всходит снова.

…Новое утро смотрит на нас, раскосых,
Солнечной пятерней тонет в наших космах
И из дверей роняет в открытый космос,
Если пойти тебя провожать к метро.

осень опять надевается с рукавов,
электризует волосы — ворот узок.

мир кладёт тебе в книги душистых слов,
а в динамики — новых музык.

город после лета стоит худым,
зябким, как в семь утра после вечеринки.
ничего не движется, даже дым;
только птицы под небом плавают, как чаинки,
и прохожий смеется паром, уже седым.

так вступает осень — всегда с оркестра, как фрэнк синатра.

Мы будем прятаться по кофейням,
Курить кальян с табаком трофейным,
Бродить по зелени шерстяной.

А с самолета ведь лес – как ломкий
Подробный почерк, река как венка.
И далеко не везде весна.

И совершенно не снятся те,
Кто научил двум десяткам песен,
Вину, искусству возвратных реплик
И пустоте.

Ты будешь вести, а я отнимать штурвал,
А на берегу салют чтоб и карнавал.

И кроме воды и тьмы нет другой тюрьмы.
И нету местоимения, кроме «мы».

а ты тут
слушаешь Нину Хаген и Диаманду еще Галас, читаешь Бродского, Йейтса,
Йитса, днем эта книга, на вечер – та, и все надеешься просветлиться, да
не выходит же ни черта – все смотришь в лица, в кого б залиться,
сорваться, голову очертя.

отрада – в каждом втором мальчишке,
спасенье – только в тебе самой; не верь сомнениям беспричинным; брось
проповедовать овощам; и не привязывайся к мужчинам, деньгам, иллюзиям и
вещам.

Да не о чем плакать, Бога-то не гневи.
Не дохнешь — живи, не можешь — сиди язви.

У тебя два куба тишины в крови.
Не так чтобы ад — но минималистский холод и неуют.
Слова поспевают, краснеют, трескаются, гниют.

• А где я? Я дома, в коме, зиме и яме.
• Таджики – как саундтрек к моему нытью –
  В соседней квартире гулко ломают стены.
• Но Вечный грустит над очередью к реке,
  В которую никого не пускает дважды.
• каждый светлый, красивый, ласковый, каждый носит внутри ледник –
  неудачники вроде нас с тобой любят пыточки вроде них.
• Бог умеет лелеять, пестовать, но с тобой свирепеет весь: на тебе ведь живого места нет, ну откуда такая спесь? Стисни зубы и будь же паинькой, покивай Ему, подыграй, ты же съедена тьмой и паникой, сдайся, сдайся, и будет рай. Сядь на площади в центре города, что ж ты ходишь-то напролом, ты же выпотрошена, вспорота, только нитки и поролон; ну потешь Его, ну пожалуйста, кверху брюхом к Нему всплыви, все равно не дождешься жалости, облегчения и любви.
• Ты же слабая, сводит икры ведь, в сердце острое сверлецо; сколько можно терять, проигрывать и пытаться держать лицо.