Она хотела чтобы о ней писали. Она была так тщеславна, так отвратительно тщеславна, что от нее тошнило. И хотелось еще больше. Ее хотелось вдавить в лобовое стекло, но она была невесома. Настолько, что хотелось писать о ней, чтобы сделать ее материальной формой, чтобы превратить ее в плоть и кровь. Она была непредсказуема. Я никогда не знал, что она произнесет в эту самую секунду. Я никогда не знал, любит она меня или ненавидит. Она была другой.
Она была так тщеславна, что хотела чтобы ее писали - маслом, углем, кровью.
Каждый день я боялся что она исчезнет, что ей станет скучно, что она растворится, как черный кофе, который она заваривала мне каждую ночь. Я ненавижу кофе. Я боялся больше никогда не увидеть ее глаз, цвета замороженного азота, не почувствовать на себе ее взгляд, будто я - целый мир, создатель и бог, взгляд который тут же сменялся остротой и металлическим холодом, от которого кожа под затылком леденела.
Она оставляла по шраму на каждую свою Любовь. У нее были изрезанны все руки. Ее Любови были красивее античных божеств, отвратительных, тошнотворно идеальных мерзавцев. Они были ублюдками, всегда с взглядами, бросавшими ее в дрожь, швырявшими ее по стенам, лившими из нее литрами кровь, морскую соленую воду и слова. Ее Любови всегда были под стать стихам из прокуренных подъездов, где травятся и умирают благочестивые наркоманы. Я ненавижу их всех- каждого, кто был у нее и с ней. Я храню под кроватью толстый ремень на случай, если кто-то из них появится. Если кто-то захочет ее, если посмеет дотронуться до ее кожи, коснуться пряди ее волос. Я задушу каждого этим ремнем.
И потом задушу ее.