— Чертасда ы засужил ирог.
Дин отставляет тарелку, дожидается, пока Сэм отвлечется, откусывая очередной кусочек, и бросается вперед. После нескольких недель, проведенных без еды и физических упражнений, у него нет ни единого шанса, но эффект неожиданности срабатывает ему на руку. Сэм не успевает сгруппироваться, валится навзничь с зажатым между зубами пирогом, смотрит не испуганно – почти удивленно. Дин прижимает его руки к кровати, пытаясь удержать на месте, но с Сэмми всегда было сложно совладать, особенно – когда он перегнал Дина по росту. Одним четко выверенным движением он подается вперед и переворачивает их, оказываясь сверху. И вот теперь уже Дин лежит на кровати с намертво зафиксированными руками, а Сэм восседает у него на бедрах с видом победителя.
Некстати вспоминается их встреча после четырехлетней разлуки, после блядского Сэмова Стэнфорда. Встреча забывших друг друга, потерявшихся в себе, но вставших по всем пазам после одного, самого первого касания.
Сэм наклоняется вперед, близко-близко, до сих пор держит кусочек пирога в зубах, мажет черникой по Диновым губам.
Он что – серьезно?
Дин фыркает, но подается вперед, откусывает кусочек, едва не касаясь Сэмовых губ своими, облизывает перепачканный черникой рот. А Сэм вдруг смущается, краснеет как девчонка, выпускает его руки и откидывается назад, слезая с Диновых бедер.
Они молчат несколько долгих минут, пока Сэм не тянется к нагрудному карману.
- Дин, я тут подумал, - начинает он неуверенно, и Дин напрягается.
Он почему-то знает, что ему это не понравится. Сэм расстегивает пуговицу, ныряет в карман, и у Дина внутри все леденеет, потому что Сэм, блядь, достает…
- Я знаю, ты выбросил его тогда, - частит брат, не глядя на него. – Но я… не смог его оставить там, подумал, что когда-нибудь… когда-нибудь ты захочешь его вернуть.
Это звучит вопросом. Надеждой. Сэм поднимает глаза, чтобы взглянуть на Дина, и лицо его каменеет. Глаза вдруг потухают, уголки губ опускаются.
Он понимает, что совершил ошибку по тому, как замирает вдруг Дин, как глаза его стекленеют, делая взгляд совершенно безумным и равнодушным.
Но отступать уже некуда – они оба это понимают. Сэму приходится продолжать, идти напролом, надеясь, что он еще не разрушил то непрочное, что едва между ними возникло.
- Я все хотел отдать тебе, но как-то не получалось. Сначала клетка, а потом… потом мне было… не до этого, - Сэм горько хмыкает, и Дин знает, что они оба думают о том времени, что Сэм провел без души. – Потом Кас взбесился, левиафаны эти, Чистилище, - он говорит «Чистилище», но Дин явственно слышит «Амелия». – Испытания, а теперь… это.
Сэм замолкает, не зная, как продолжить, как описать, что происходит между ними сейчас. Дин думает, забавно, как мелкому удалось уложить последние пять лет их жизни в десяток слов и почти ничего не упустить. Сухо, только факты, никаких эмоций, никакой боли. Никаких «я тебя не прощу» и «ты мне не брат». Никаких «мне не снятся кошмары, когда ты рядом».
Сэм протягивает руку с висящим между пальцами амулетом, но Дин даже не шевелится. Амулет беззвучно падает на покрывало между ними, Сэм запускает пальцы в волосы, садится, свесив ноги с постели и упершись локтями в колени.
- Прости, - бормочет он, и Дин правда не понимает, за что он извиняется?
За то, что напомнил ему о человеке, которым он больше никогда не станет? За то, что напомнил о Дине Винчестере, парне-герое, вытаскивающем детей из огня и раз за разом закладывающем свою потрепанную душонку за младшего братишку?
Дину кажется, они сидят молча целую вечность, хотя, на деле, проходит едва ли больше получаса. Наконец Сэм поднимается и выходит из комнаты, не говоря ни слова, и Дин остается наедине с вещицей, некогда ознаменовавшей конец целой эпохи. Эпохи честности и веры друг в друга.
Ему кажется, стоит ему прикоснуться к амулету – и тот обожжет огнем. Сожалением и болью, непрощением. Воспоминаниями о том дне, когда металлическая фигурка выскользнула из пальцев и упала на дно пустой мусорной корзины с громоподобным стуком.
Дин смотрит на нее, потускневшую и давно забытую, и думает о том, как Сэм доставал ее, как прятал в карман и как после хранил столько лет. Бесполезная вещица, давшая ложную надежду найти несуществующего Бога, бесполезная вещица, которая досталась ему, только потому, что отец был настолько занят своей местью, что забыл о собственных сыновьях. Бесполезная вещица, висящая на шнурке, за который кольцами цеплялись, оттягивая шею, все его неудачи и промахи.
Не уберег.
Не остановил.
Не спас.
Дину кажется, если он набросит кожаный шнурок на шею, тот задушит его, как душит каждое из Сэмовых «помнишь?» Ему кажется, он не сможет вздохнуть, он захлебнется в воспоминаниях о безвозвратно утерянном времени, об искренних улыбках Сэмми, о схватках спина к спине.
Рука тянется к амулету неосознанно. И металл не обжигает, ложится в ладонь приятной тяжестью, забытой, но такой родной.
Бесполезная вещица, кожаным шнурком связавшая их сквозь время. Бесполезная вещица, ставшая символом их нерушимости, их железности, их принадлежности друг другу.
Нагретый теплом Сэмовой ладони шнурок скользит по обнаженной шее, вызолоченная фигурка падает на грудь. И вместо того, чтобы задохнуться, Дин едва не захлебывается кислородом.
Сэм возвращается только ночью, делает вид, будто покупается на спящего Дина, и ложится на самый краешек кровати. Они молчат несколько долгих минут – или часов, – слушая только дыхание друг друга и думая о своем, но вы сущности, об одном и том же, прежде чем Дин, не выдержав первым, разворачивается к брату лицом и подвигается ближе. Сэм лежит с распахнутыми глазами, смотрит испуганно, почти отчаянно, пытается отвернуться, когда Дин подтягивается почти вплотную.
- Прости, - бормочет он, когда Дин осторожно берет его пальцами за подбородок и удерживает на месте. – Прости-прости-прости.
Сэм повторяет это треклятое «прости» как заведенный, пока Дин не хватает его за запястье и не накрывает подрагивающей ладонью крохотную выпуклость у себя под футболкой. Глаза Сэма расширяются, становясь огромными, он неловко перебирается пальцами по Диновой груди, добирается до шеи и хватается за шнурок, как утопающий - за соломинку. Вытягивает амулет из-под футболки, взвешивает крохотную фигурку на ладони и вдруг улыбается – широко и открыто. Счастливо. Как раньше.
Не глядя на брата, он касается губами нагретого металла и сразу же – кожи Дина. Неуклюже и мокро он целует уголки глаз, скулы, подбородок, веснушчатый кончик носа. А Дин выгибается под неловкими прикосновениями, подставляется под поцелуи.
- Сэмми, - хрипит Дин. Имя после нескольких недель молчания выходит полувсхлипом-полурыком, но Сэм разбирает его, смеется – Дин чувствует, как дрожат его губы напротив виска. – Сэм-ми.
Дин кожей чувствует улыбку на губах брата, когда тот ведет вниз по его щеке, щекоча кожу едва ощутимыми прикосновениями, и когда замирает у самых губ. Прикасается к ним целомудренно, невинно, и Дин подается вперед, приглашающе приоткрывает рот.
Сэм понимает без слов.
Мы свихнулись, думает Дин. Мы оба свихнулись к чертям.
И улыбается в поцелуй.