Всё престаёт. Переулок, зима,
Пуговицу пригвоздившая нитка,
Брешь, синяка голубая кайма,
Час насыщения, чувство избытка.
И — через меру, минуту, сезон, —
Встанут из пепла пиджак, перекрёсток,
Новая кожа, заутрени звон,
Ветка метро, её свежий отросток.

Но не всему новый дубль, новый двор.
Но не всему новый панцирь и пастырь.
Утро срывает надежду, как пластырь,
Без сожаления смотрит в упор,
И, уложив мою жизнь на верстак,
Скальпель заносит, сечёт аккуратно,
И проступают в багровых чертах
Воспоминаний слепящие пятна.

Так, наконец, опадает плато.
Так настаёт неизбежная плата.
Я выхожу, захлеставшись пальто,
В толпы искать невозможного брата;
В призраках прошлого, через Москву,
Небу вспоров все слои и оттенки,
Прочь из сосудов в ревущем мозгу
Рвётся отчаянное "А зачем ты?!
Розданы роли и пьеса проста,
Что в сверхзадаче? Продлиться? Исчезнуть?
Я безнадёжно, безмерно пуста,
Чем ты заполнишь такую-то бездну!"…

Здесь, наяву, произносится вслух
Нечто, что принято, может быть — "чаю".
Чашка, несома сквозь времени круг,
Прямо в полёте пылит и ветшает.

Мария Иванова