Сегодня была у него.

Небольшая палата, 5 ободранных кроватей на колесиках с видавшими все на свете матрасами - однако, далеко не самая плохая комната из тех, что я видела.

На одной кровати мальчик лет 14, сливающийся с простынью - после операции, не чувствует ничего ниже пояса. Не говорит, только смотрит по сторонам пронзающе грустным взглядом. Рядом капельница - прозрачный раствор и алая кровь. Над ним хлопочет мать.
Еще в палате есть 2 мальчика 6 и 7 лет. Малютки тут без мамы, они лишь изредка их навещают. Один не может ходить, но ему очень хочется, поэтому он ползает, волоча ножки. Но непонятно, что страшнее - его болезнь, или то, что он сидит на кровати, рядом с телефоном и шепчет: "ну позвони, ну пожалуйста. Мама, пожалуйста, позвони". Мама не звонит. Тогда он набирает оператора: "Здравствуйте, тетя, я звоню вам из больницы, у меня очень болят ножки".

Другой мальчик-волчонок. Не говорит, не улыбается, не играет, но бодро бегает. На костылях.

Отделение не для слабонервных. Малютки, только что родившиеся, но уже со страшными травмами и болью, их измученные матери, родные, замершие в палате с серыми лицами, перебирающие четкиожидание, когда же привезут близкого после операции.

Я, скрепя сердце, стараюсь поскорее забыть о всех этих картинах, потому что дороже всего мне одно лицо, которое я всеми силами страюсь заставить улыбнуться.
И он и вправду потихоньку начал улыбаться, а потом, словно маленький ребенок, прижался к моей груди. Сердце щемит.
В тот момент мы уже знали, что во вт ему предстоит сложая 6-часовая операция.
Я чувствовала его страх и старалась не показывать свой.