..Не то чтоб она не умела с собою справляться – да сдохли Все предохранители; можно не плакать годами, Но как-то случайно Обнимут, погладят, губами коснутся макушки – И вылетишь пулей, И будешь рыдать всю дорогу до дома, как дура, И тушью испачкаешь куртку, Как будто штрихкодом. Так рвет трубопровод. Истерику не перекроешь, как вентилем воду. На улице кашляет дядька. И едет машина, По камешкам чуть шелестя – так волна отбегает. И из фонаря выливается свет, как из душа. Зимой из него по чуть-чуть вытекают снежинки. Она закусила кулак, чтобы не было громко. И правда негромко. Чего она плачет? Черт знает – вернулась с работы, Оставила сумку в прихожей, поставила чайник. - Ты ужинать будешь? – Не буду. – Пошла умываться, А только зашла, только дверь за собой затворила – Так губы свело, И внутри всю скрутило, как будто Белье выжимают. И едет по стенке, и на пол садится, и рот зажимает ладонью, И воздухом давится будто бы чадом табачным. Но вроде легчает. И ноздри опухли, и веки, Так, словно избили; глядит на себя и кривится. Еще не прошло – но уже не срывает плотины. Она себя слушает. Ставит и ждет. Проверяет. Так ногу заносят на лед молодой, неокрепший, И он под подошвой пружинит. Выходит из ванной, и шлепает тапками в кухню, Настойчиво топит на дне своей чашки пакетик Имбирного чаю. Внутри нежило и спокойно, Как после цунами. У мамы глаза словно бездны – и все проницают. - Я очень устала. – Я вижу. Достать шоколадку?.. А вечер просунулся в щелку оконную, дует Осенней прохладой, сложив по-утиному губы. Две женщины молча пьют чай на полуночной кухне, Ломают себе по кирпичику от шоколадки, Хрустя серебристой фольгою.