- Вписки.
вписки, выписки, наливай и сваливай, еще одна твоя не она,
валиум, завали, прозак, зрачки тихие такие, зачем, Господи, зачем
ты меня еще помнишь. а я стала ничем, красивым таким ничем, белокурым. обо мне
больше в больничном листе, и если ты знаешь мои стихи, ты ничего обо мне не знаешь.
не Блок, а блок сигарет расскажет, как вываливается грусть из сердечной мыщцы,
как тело слетает нормально так после первой затяжки, стонет где нужно, бросается
на кухню босиком за тобой, втискивает пощечины в ленолиум, вывихнутые выходные,
недоеденную скучную овсянку, всё своё обветренное нутро, неспетое аутро, etc.
понимаешь, самое больное - это когда уже ничего не болит, а ты еще ребенок.
в память врезалась не машина, прооралась и все зашила, как узко и деревянно
смеялись на потертых партах, нервы, орви. отпечатавшаяся в снегу шея двора,
свернутые лопатки у глухой стены, у слепой весны, обещай ударить вместо поговорить,
и утром… это… уезжай, пожалуйста.
хэй, небо, я бы тоже кинула в тебя снегом, но у моей жизни болит живот.
весна складывает вдвое на теплой постели, память вышивает крестиком
на цепочке, улицы в марте как после лоботомии - с капельницей дождя,
серыми венами, вспоротыми такси. исколотый зонтами воздух и тротуар,
тротуар длиннее ресниц твоих, длиннее траура по башням-близнецам.
им смешно, милая улица, они гладят тебя
каблуками по голове и ступают, тупые, прямо в затвердевшие лужи.
на самом деле, я бы тоже на твоем месте приложила бы их льдом с крыши,
но вместо этого прошу - найди мне место внутри, м?
так обидно за каждую выщербленную поцелуями щеку, за долги и ложь,
за любое незнание, что сказать, за непротянутую руку, даже банальное
невнимание как пневмония. каждый новый человек у меня - моя будущая
сдохшая сказка, будущая ночь с тихими зрачками, вписками, выписками,
наливай и сваливай, каждый новый человек - еще один мой не ты.
это то, что я всегда не отвечаю
на вопрос
" как дела?"
========================
- Минус 11.
если бы меня спросили про дыхание, я бы промолчала
и нарисовала пунктир. слышно песни, от которых тошнит,
слышно людей, которые слушают песни, а потом их тошнит
друг от друга. сны застревают в дёснах, а потом всё равно
просыпаешься. минус одиннадцать - и ветер пьет смс-ки из пальцев.
минус одиннадцать - и ты можешь видеть поцелуи на запрокинутом лице города.
а может, не можешь. а может, и не поцелуи. своими красивыми нудными
словами не смогла сказать главное - эту боль не слышно.
беззвучные внутренности.
дождь шил косыми стежками пеленки новорожденным окнам.
полциферблата до тебя я хотела домой, засыпала с сырыми волосами,
чтобы отвлечь внимание и незаметно спрятать сырые глаза в подушку.
приехала в твой город, чтобы перестать улыбаться избито, стереть
эти сильные сильные пятна от кофе. одна девочка пыталась изменить жизнь.
один мальчик не пытался и изменял ей.
люди расстаются, всё еще расстаются, а потом ждут, кто закричит первый.
дождь разбил себе голову о щеки машин, так нелепо. такое не-лето.
бесконечные шарфы, конченные чувства,
короткие лав стори, возьми линейку.
минус одиннадцать, снова минус одиннадцать, - и хочется опрокинуть за окно все эти улыбки.
но по-прежнему просто надавливаешь на сердце, ну заткнись же.
а ты только попробуй эти веселые карие глаза.
они обязательно окажутся горькими. и какого черта,
они же минуту назад смели смеяться?! телефон расплакался звонком.
ребенок на новый год надел кислородную маску и расплакался. это тоже полифония.
если бы меня спросили про дыхание, я бы поставила прочерк.
а все бы думали, что это пунктир.
========================
- Мы.
"на улице, чай, не Франция" - и Бродский, как всегда, прав.
на улице - кофе и Питер, терпи. там выныривают из метро красивые
и далекие, берут друг друга губами за губы, губами за пальцы,
смеющиеся, милые, цветные. а ты только и можешь стоять с ними рядом,
беспомощно улыбаться - у тебя нет таких губ, таких трехкомнатных квартир.
и сердце-то у тебя всё в пломбах, в пломбах. и руки в тромбах. и жизнь в траблах.
забитое наглухо детство. короче, давай короче, и в одной комнате можно
быть одинокими, и долго падать в пробелы электронного письма, как в снег, и ночью
всегда кажется, что не услышат. забьем на этот межладонный проём, пойдем на красный,
поговорим по дороге самыми затасканными на свете (на лене и кате) словами.
ни обнять, ни ударить. внешность у тебя в нежность, а я, как дурак, вцепилась
тебе в куртку и стою, молчу, привыкнув, что все разговоры доходят до переломов.
останься, а то я совсем остыну. жалобно поскулю в спину автобуса, развернусь и
поеду на залив заливать горе. пять минут, за которые можно спятить. и потом дли недели
не для меня, но только возвращайся. как нарочно накрапывает боль, стонут движения,
до жжения пробки по утрам раздражают, слышим, как нас ничего больше не связывает:
ни голосовые связки, ни бинты, ни килобайты. облезлое метро не налезает на город,
не может без паники пьянок и бьющих ног, а мы все просим, чтобы с нами поговорили,
просим в телефон людей, которые молчат. окончательно так, до нервных окончаний,
безнадежно, насовсем. мама, я не знаю, откуда бывает так грустно посреди
переполненного проспекта, зачем так орет в уши ветер, и как взять и заткнуться.
" на улице, чай, не Франция" - и Бродский, как всегда, прав.
на улице - кофе и Питер, терпи. впалые щеки подушек, выпирающие ребра батареи,
арки домов как красиво очерченные брови. я не блюю стихами, я ими люблю.
мы - это когда один поцелуй в ключицу больнее удара.
========================
- Девочка, просыпаясь утром…
Пока все стояли в очереди за счастьем,
он сидел на бордюре и кормил церковным хлебом птиц.
(с)
Девочка, просыпаясь утром, уже не казалась такой
красивой, губы пахли стаканом дешевого джин-тоника,
а шикарные волосы обещали тусклые вечера и вчера,
людей, которым их одежда дороже, чем ты сам.
Осень не умеет разлетаться белыми комочками
голубей, как только подходишь близко. я проверяла.
только жжет горло, как будто кушаешь песок, зачерпывая
горстями. подсела на тебя и больше не просыпалась.
девочки не могли мне простить, что я нравилась, а они нет.
а у меня когда-то тоже были распахнутые глаза, которыми
я слушала дождь.а у меня когда-то тоже было хорошо и негрустно.
но потом стали писать письма на другие адреса, расстреляли губы
рассветами. ты был с ней, а наречия с "не". жутко от промежутков.
и никого не касается, что я тебя уже не касаюсь. печаль носит мой
свитер и пытается пить электричество. потому что алкогольно больно.
и долбаная зима чужих взглядов, когда на улице сентябрь. Дно дней.
Лучшие моменты приклеены "Моментом" к стене. попробуй, оторви
вместе с обоями кожи. чувствуешь, это мокрые карнизы моей шеи.
чувствуешь, хрустнули хрустальные ветки метро. астма розовых, разовых
губ, а я закидываюсь болью в твоем почерке - и в постель. девочка на
утро некрасивая, некрасивая, а я… знаю, что такое воспоминания.
это где-то в позвоночнике, когда никто не звонит. это ловить ртом
стоны из телека. ники клиник и трава, которой травмируют любовь.
полоскало лаской. без ног и "но". я вспоминала, что такое воспоминания.
хотела заплакать, да вспомнила про нарощенные ресницы.
теперь слезятся лишь звезды.
========================
- Кусая предплечье.
Наверное, слишком хриплые эти губы, слишком, наверное, острые каблуки в позвоночник асфальту и в кожу дверей и грубо и резко и в тело дрожащее, голое, проводки, а мне бы пить колу и все, что карее, и молча молиться Algoane и лакруа, и ссадинки чтобы спрятались под тональником, нежные, раскаленные до бела, до дебильности помнить и номер дома, и тебя, заспанного, и себя, истеричку, и как возвращались из комы, из комнаты, и слушали децибелы проезжающей электрички, на утро казалось - не так все страшно, не так уж и больно - письмо из одних пробелов, девочки, чтобы согреться, натужно и влажно ветер взасос целовал деревянные двери подсохших улыбок, зауженных пепельниц в задних карманах, в апреле глаза его были уже как осенью - карие, изжелта-рваные, всегда говорил, как мало ему меня досталось за эти восемь
недель, мол, с кем-то я пропадала, яркая и далекая, а его сердечко дробилось в мельчайших швах, что замучила, стерва, такого мальчика теплого!.. ушла от него с одиночеством на подошвах. Звонил, нет, конечно, звонил и глухо вговаривал «Лесь, в общем, это…пожалуйста, приходи», делала вид, будто что-то случилось со слухом, его лучший друг рисовал на моей груди языком. Я ложилась под форму пальцев, под его широкое холеное тело, а через год мне глаза выедали все эти фотографии, несмелая я, его грубое «надоела», и как эти люди были во мне так долго, как могла я исплакать все сказанное сгоряча, им обоим так нравилась беленькая футболка, которой сейчас закрываю царапины на плечах, все засосы на сердце. Короче, остались оба
зачерствевшими снимками, холоднее, чем снегири. А сейчас есть ты, от которого ничего не осталось. но который остается сам. На ночь. Когда за поворотом обрываются фонари.
Пьешь мой загар на ключицах, под волосами,
без запятых, без слов ласковых, человечьих.
Я… А что я?
Смотрю умирающими глазами,
кусая
предплечье.
========================
- Каждую истерику я посвящаю тебе.
Я не могу спокойно откручивать крышку бутылки пепси, которая со смайликом:она мне улыбается, а я ей сворачиваю шею.(с)
эта осень под тихими глазами похожа на слово очень,
на голос за двадцать пятым кадром. пора на пары, убегаешь.
все хотят написать тебе что-нибудь в нёбо, но слова давно
устали уже, достали, остекленели и стекли, истекли чем-то бьющимся.
только улыбаемся правой скобкой, больше ничего личного и лишнего.
и кто-то отрывает чувства, как пластырь. зажило и ладно. ничего, что
прохладно в запястье и телефон не ловит. стираешь с лица какой-то
чужой дождь, а все смотрят так, будто ни у одного ребенка не было
ДЦП со смеющимися кровью коленками. и каждый сентябрь это чувство.
разговор, в котором напрягаются связки. и отношения. по-прежнему
сухие губы на фотографиях. стоны в разные стороны. провода больше
не провожают домой, сколько можно бояться, мм? новая нежность, не знаю,
какая по счету. торопила и пила, подбирала слова, чтобы рассказать ему
о выжженных пробках глаз и нуклеиновых кислотах. не могла решить, что важнее.
трамваи бежали за ней, просили не то прощения, не то прощания.а кто-то
не успевал выучить английский за пять минут перемены, это, конечно, больнее,
чем быстрая судорога дней.худая талия и закоченевшие звезды.вот и вся романтика
болевого шока. каждую истерику я посвящаю тебе, дорогой. замученное небо
покалечилось, пока лечилось. осень под тихими глазами ни о чем не рассказывает.
ты за чаем, а я не знаю, зачем я.
========================
- Диме.
я никакая, я жду трамвая. и сердце палёное не бьётся, даже когда падает.
и сколько же еще нас таких, примерзших к остановкам, сонорных,
не случившихся под тире и титры, под протяженность поцелуев между этажами,
под заваленные зачеты. задыхающиеся рты, уткнувшиеся в задыхающиеся сигареты. ты,
затихающее не во мне, не в овале Летнего сада, а у нее волосы, знаешь, волосы -
как кавычки - цитируют лицо. самое главное, говорят, правильно поставить язык,
но ведь ты больше не моё твёрдое нёбо, и с этим ничего не сделаешь, не переплачешь
самый осенний дождь, бьющий в желтую куртку. дым выел легкие, не оставил, но любишь
даже на фильтре губы его, встаешь в семь, мучаешь мышцы улыбки, сокращаешься, как самая
обычная дробь, длишься и длишься в эти смеющиеся снимки, в надорванный воздух, простуду
" прости" воздушно-капельную, но как, как, если ждала так, лизала лезвиями ладони, пульс в минус и
что-то там еще. ну, как у всех.
через раскинутые бёдра набережной кто-то уносит твое дыхание. сколько нас таких,
примерзших друг к другу, замолчавших, которым при прощании хочется вбить одну руку
в другую, только бы не отпускать, не опускать веки до бездорожья в памяти, до камней,
дефектов картавого на октавы ноября. паузами зажатое сердце в самую середину мегаполиса,
но поздно уже западать на каждое запястье -
они так и будут, эти хистори, от которых ори-не ори, всё больно.
Димка, Дима, Димочка, и эти глаза чуть покрепче держат, чем предыдущие.
сколько нас таких, обмотанных матами по самую шею,
шероховатых в судорогах трамваев, облезающих слоями слов, которые не получается сказать.
напои меня уже, черт возьми, если напеть не очень-то получается.
да, я не Вера Полозкова и не Наташа Водянова - я каждое утро не нахожу,
куда деть себя, что надеть.