Твой голос бесполезно вспоминать.
Да и вообще, ну, что такое голос?
Другое дело зеркало, кровать –
пускай одно, наверно раскололось,
а ложе сгнило – это всё равно,
они своё нам честно отслужили.
Но голос, голос крепче, чем вино
и время. Ввинчиваясь в жилы,
скребёт внутри и переходит в кровь,
и если ты любил, то лёгкий шёпот
её пронизывает скрозь,
вдруг заставляя перейти на шёпот
сердцебиенье. Не сойти с ума
не можешь, невозможно и не хочешь.
И тянется молчальница – зима
с её пустым и белым многоточьем.
И некому нарушить тишину.
И понимаешь, это длиться вечность.
Кому поставить тишину в вину?
Найти бы и к стене его! Картечью!
Но некого, да и картечи нет.
Течь мыслей переводит взгляд на небо,
но бьётся в потолок, и точно свет
от люстры разбегается по пледу,
по стенам, по полу, столу,
ползёт в окно и пропадает в шуме
дождя, прилипшего к стеклу,
луны, скользящей по невнятной сумме
вещей и, – исчезает в никуда.
Вот там и проступают очертанья
сначала силуэта, а когда
уже не контролируешь сознанье,
вдруг видишь, нет, точней, воссоздаёшь
тот образ, что давно с оригиналом –
ведь столько тысяч зим прошло – не схож,
но помнишь всё и даже больше малость.
И даже то, на что не обращал
своё внимание: ладони, жест случайный…
всё помнишь. Всё. И лишь не отвеча-
ет голос, тянется молчанье.
И как его из недр тех извлечь?
Чем побудить к движению, нарушить
границы времени и сжечь
пространство, что бы слышать,
слушать,
слушать.

Отчаявшись и проживя ещё
одно столетие, две жизни – вдруг услышишь:
«О, как с тобою было хорошо.

Надеюсь, ты об этом мне напишешь».