Пришел, наконец, тот день, когда можно сменить ботинки на кеды, а безобразный пуховик - на модную куртку. Зима еще торчит отовсюду – томится на крышах, скрипит под ногами, слепит глаза и набивается в обувь – но уже чувствуется, что она готовится к отступлению, и даже начинает расстраиваться по этому поводу, глухо роняя с крыш скупые слезы. Солнце поверило было, что ему пора выходить, разогнало облака, посветило пару часов, но тут же спряталось обратно, укутавшись ворсистыми серыми тучами. Уже пробиваются из-под снега темные кляксы асфальта, и в них намеренно вступает каждый прохожий, чтобы сделать хотя бы несколько твердых шагов и хоть на пару секунд почувствовать уверенность в том, что весь мир не опрокинется вдруг набок и не ударит тебя всем телом о холодную землю, оставив наедине с равнодушием текущей мимо толпы.
Многие еще не успели уловить перемены – повсюду снуют угрюмые дублёнки, вздутые куртки и взъерошенные шубы, в каждую из которых замотан потный и уставший человек. Изредка мелькнут в толпе золотистые развевающиеся волосы, стройная пара ног в узорчатых колготках, раскрытая белая шея или, на худой конец, коротко стриженый череп, отороченный бахромой редкой челки и увенчанный на макушке трехцветной шапкой. Мамаши исступленно закутывают детей, и по улице плетется очередной розовый комбинезон, из которого видны только два удивленных глаза и крохотный нос.
Автобусы стали вдруг грязнее обычного, их окна заволокло грязной пылью и следами засохших брызг, сквозь которые еле угадывается бледное равнодушное лицо, глядящее сквозь тебя на отражение прожитого дня. Каждого вошедшего встречают десятки глаз, в которых можно прочитать что угодно - от злобного любопытства и апатичного отвращения до бойкой безучастности и насмешливой тоски. В салоне сыро и душно, кондуктор едва оборачивается в твою сторону, кивает головой и возвращается к своим мыслям. За окном мелькает городской ландшафт, изуродованный пестрым рекламным лишаем.
Сверху хорошо видно, чем заняты пассажиры проезжающих мимо автомобилей. Вот резво проносится просторная иномарка. Спереди восседает плотный мужчина в кожаной дубленке и жестами пытается объяснить что-то непонятливому собеседнику на другом конце провода. Позади женщина в возрасте трясёт головой и раздраженно выговаривает сидящей рядом загорелой брюнетке в меховом манто. Девушка качает на руках не по годам хорошо одетого малыша и, судя по лицу, всеми силами пытается абстрагироваться от гнусной реальности. Следом едет потрепанная девятка, её водитель несколько напряжен и старается держать безопасную дистанцию, но не забывает отстукивать по колену ритм беззвучной песни. За ним плетется проржавевший фургон, из которого равнодушно наблюдает за миром чета седых стариков.
Иногда становится непонятно, как эти люди умудряются жить. Они едут домой, где каждого из них ждет пиздливый телевизор, симпатичные обои, легион стеклянных банок в кладовой, набор посуды, старые книги, запасное постельное белье, пиджак на вешалке, сломанный утюг, портрет мамы с собачкой, гора фотоальбомов, ракушка из туниса и ремень для похудения. Их ждут дети, которых они точно знают, как воспитывать, и потёкший унитаз, который они умеют починить. Кот, которому хватит еды еще на полгода, и хомяк, которого можно было и не покупать. В трельяже лежит аптечка забитая просроченными лекарствами, а где-то в глубине шкафа, на самой верхней полке, таятся завернутые в два пакета и носовой платок деньги, толстая зеленая пачка на всякий случай. Как они успели за такую короткую жизнь окружить себя таким множеством вещей и как дожили до таких возрастов с таким спокойными лицами? Скрывают ли эти лица тревогу и сомнения, или у человека наступает все-таки момент, когда его уже миновали все душевные волнения и он намертво прибивает гвоздями полотно своей жизни к деревянной раме? Уложится ли так же в ровную колею весь бардак моей жизни, придется ли прикладывать для этого усилия, и не будет ли эта жизнь похожа на ад? Когда начнут свой отсчет миллионы преодоленных километров, тысячи выученных слов, сотни горящих страниц и десятки новых и приятных людей? Скоро ли всю примитивную и вздорную ёбань, из которой состоит практика моего существования, засосет уже в пизду какая-нибудь гигантская воронка, оставив только всё самое правильное и нужное?
Четкого ответа не находится, лишь слепое и невнятное чувство вины подсказывает правильное направление. Из мрака на время вырывает поток свежего воздуха и уличный гул. Распаленный мозг начинает распознавать довлеющую материальность окружающего, незыблемость движения жизни и неумолкающий шепот смерти. Из ветхих домов, опутанных сетью трещин, раздается гомон веселья, со стороны интерната, пестреющего темными проемами разбитых окон, слышится детский смех. Посреди грязной и мокрой улицы, среди голых сморщенных деревьев, стоит ящик с апельсинами, а мимо проносится громыхающий драндулет, подталкиваемый сзади галдящей толпой подростков. Люди ходят, как ходили и будут ходить всегда, дети плачут, пьяные ругаются, а какой-то слабоумный остановился посреди улицы, засмотревшись в пустоту. Около дома греются на солнце старушки, а в темном подъезде сидит кот, который при моем появлении порывается уйти, но, подавшись уверениям, остается.
Только дома кипение жизни прекращается, движение смерти сходит на нет под гнётом бытовых забот, пена дней растворяется в кастрюле с варениками, а материальность всего сущего закручивается в воронку и уходит по трубам в глубины канализации. Еще немного, и тело согреется едой и чаем, а душа утонет в интернете. Станет тепло и сонно, только так и будет откуда-то слегка вонять чем-то неприятным. Но ничего страшного - я к этому давно привык и уже почти не замечаю.