Я - Раскольников. Да, я тот самый,
в прохудившихся башмаках,
блудный сын, обожаемый мамой,
даже с кровью на бледных руках.

От убогих заплёванных лестниц,
керосином пропахших квартир,
петербургский чахоточный месяц
на старуху меня наводил.

Думал я с топором под полою:
человечество - это одно,
а старуха, как данность, - другое,
и жива или нет - всё равно.

И старуху мне не было жалко,
лишь трясло и трясет до сих пор,
но беременная служанка
подвернулась под тот же топор.

И ребёнок ещё слепоглазо
ей, убитой, толкался в живот.
Кто убьёт что-то прошлое - сразу
чьё-то будущее убьёт.

Но, пошатываясь от муки,
поднимаясь к тому этажу,
я не думал тогда, что кому-то
оправданьем убийств послужу.

На афише в сиянье неона
я - волнительный киногерой,
и раскольниковы Нью-Йорка
ходят где-то внизу подо мной.

Повторяется фарсом былое,
и в потемках аллей и дворов
оттопыриваются "болоньи "
от оптических топоров.

Вот он, корень всемирного горя:
человечество - это одно,
ну а жертва, как данность, - другое,
и жива или нет - всё равно.

(Из поэмы "Под кожей статуи свободы")