После встречи с некоторыми мне стало окончательно ясно, что я знаю всего два способа любить человеков.
Первый способ — безмерно радоваться всякий раз, когда я вижу человека. И почти совсем не вспоминать о нем, когда его не вижу.
Второй способ — вообще не видеть почти никогда (или вовсе без «почти» обойдемся), но помнить, что есть, теоретически говоря, такой человек. И землю целовать за то, что такое существо по этой земле где-то ходит.
В обоих случаях мне, понятно, ничего от объекта любви не нужно. В том числе взаимности (когда она есть — это просто дополнительное удовольствие).
Нечего и говорить, что иные способы любления ближних представляются мне почти дикостью.
Ну, мы, извращенные натуры, вообще редко бываем толерантны к большинствам.
Люди, которых я люблю, — они каким-то образом живут во мне, и мне хорошо с ними. И мне по дурости представляется, что и я в них тоже как-то живу, ползаю нежной чужеродной штуковинкой по артериям, отравляю кровь, скапливаюсь на стенках сосудов. Всем, как мне кажется, от таких простых и понятных процессов хорошо.
Но.
В море есть остров, на острове — гора, на горе — дуб, на дубу сидит свинья, в свинячьих потрохах — утка, в утке — яйцо, в яйце — микроб, у микроба под язычком — шкатулка, а в шкатулке — САМОЕ ДЕЛО.
Так вот, на САМОМ ДЕЛЕ все не так, конечно.
На самом деле я тварь негодная (такими словами ругал свои видения на закате всякого запоя Витька Сальников, бывший таможенник и коллекционер антиквариата, старинный мой дружок — жив ли сейчас? — неведомо, и пес с ним).
На самом деле у меня короткая память и каменное сердце, тяжелый взгляд и легкие ноги кошки-хромоножки, которая гуляла сама по себе, а в героини сказки Киплинга записала дуру-кузину, когда пришло время — выкрутилась как-то, словом.
Меня, в общем, не надо бы любить. Дурное это дело. В качестве объекта любви я существо сомнительное, ненадежное и малопривлекательное. Было бы из-за чего рвать сердце в клочья, а жопу на фашистский крест.
Но вот, любят меня зачем-то чужие, в сущности, но прекрасные люди. Сижу, штопаю теперь свое сердце (не перепутать бы с чужой жопой).
И горло перехватывает от нежности, как в детстве от говяжьей печенки, которую я ненавижу. Потому что кровь — она не для того, чтобы ее в жареном виде жрать. Ее пить надо. Свежую. И только из любимых.
