С ним ужасно легко хохочется,
говорится, пьется, дразнится;
в нем мужчина не обретен еще;
она смотрит ему в ресницы –
почти тигрица,
обнимающая детеныша.

Он красивый, смешной,
глаза у него фисташковые;
замолкает всегда внезапно,
всегда лирически;
его хочется так,
что даже слегка подташнивает;
в пальцах колкое электричество.

Он немножко нездешний;
взор у него сапфировый, как у Уайльда в той сказке;
высокопарна речь его;
его тянет снимать на пленку, фотографировать –
ну, бессмертить, увековечивать.

Он ничейный и всехний –
эти зубами лязгают,
те на шее висят, не сдерживая рыдания.
Она жжет в себе эту детскую,
эту блядскую жажду полного обладания,
и ревнует – безосновательно, но отчаянно.
Даже больше,
осознавая свое бесправие.
Они вместе идут; окраина;
одичание; тишина,
жаркий летний полдень,
ворчанье гравия.

Ей бы только идти с ним,
слушать, как он грассирует,
наблюдать за ним,
«вот я спрячусь – ты не найдешь меня»;
она старше его и тоже почти красивая.
Только безнадежная.

Она что-то ему читает,
чуть-чуть манерничая;
солнце мажет сгущенкой бликов два их овала.
Она всхлипывает – прости, что-то перенервничала.
Перестиховала.

Я ждала тебя, говорит,
я знала же, как ты выглядишь,
как смеешься,
как прядь отбрасываешь со лба;
у меня до тебя все что ни любовь – то выкидыш,
я уж думала – все, не выношу,
несудьба.
Зачинаю – а через месяц проснусь
и вою – изнутри
хлещет будто черный горячий йод да смола.
А вот тут, гляди, -
родилось живое.
Щурится. Улыбается. Узнает.

Он кивает;
ему и грустно, и изнуряюще;
трется носом в ее плечо,
обнимает, ластится.
Он не любит ее, наверное, с января еще –
но томим виноватой нежностью старшеклассника.

Она скоро исчезнет;
оба сошлись на данности тупика;
«я тебе случайная и чужая».
Он проводит ее, поможет ей чемодан нести;
она стиснет его в объятиях, уезжая.

И какая-то проводница или уборщица,
посмотрев, как она застыла женою Лота
– остановится, тихо хмыкнет, устало сморщится –
и до вечера будет маяться отчего-то.