Та осень казалась мне бесконечно долгой. Как будто кто-то замедлил секундные стрелки, и от того каждый день казался длинною в вечность.
Листья, так и не успевшие до конца опасть, жёлтыми кляксами смотрелись на всё ещё зелёной траве. И казалось, будто бы эти листья везде, в них путались ноги, они шуршали, хрустели, ломались, отдаваясь эхом в наступающих холодах.
У меня очень мёрзли руки. Ледяными пальцами я пыталась подкуривать сигареты, набирать телефонные номера, печатать на ноутбуке свои мысли. Но пальцы совсем не гнулись.
Вечная осень затуманивала рассудок. Мне часто хотелось грустить, часто хотелось смеяться, но я лишь с безразличным видом существовала в этой осени, в этих промерзающих автобусах, медленных троллейбусах, в тёплых людях. А люди было действительно тёплые, такие, что с ними хотелось обниматься. Но каждый раз что-то останавливало.
Ветер на улицах города гонял листья, завывал под моим окном, будто бы чья-та тоскливая серенада об утраченном лете. И мне становилось страшно, вернее даже как-то жутко. Хотелось сказать ему: Всё хорошо, прекрати убиваться”. И он в ответ вторил мне своим завыванием: “Всё хорошо, прекрати убиваться”. А я задёргивала шторы поплотнее и шла обнимать тёплого человека, чтобы как-то отвлечься.
Мои ботинки были постоянно грязными, я злилась и ругала дожди, потому что вместо того, чтобы смыть всю грязь, они лишь сильнее разводили её. И злилась ещё больше, когда понимала подтекст своих мыслей, ведь грязь внутри меня тоже не исчезала. И я шла домой, с остервенением оттирала комки земли, а потом также оттирала свои руки, давясь противным ощущением, что всё это бесполезно.
В одинокие вечера я смотрела в окно на отражение фонарей в глубоких лужах и ненавидела себя за эту меланхолию. Ведь банальность - самое худшее из зол, а я была так банальна в своей печали, в своих проблемах, в своих тёплых людях.
Помнится, у меня постоянно болела голова. Мне сложно было осознавать себя, сложно понимать происходящее, потому что всё виделось и слышалось мне будто через какую-то дымку, пелену, застилающую мои полтора глаза. Мне хотелось, чтобы кто-нибудь избавил меня от этого, но вряд ли головная боль была связана с физическими недугами. Просто чёрная дыра в моей голове расползалась всё дальше, образуя своеобразный энергетический коллапс, готовый в любой момент взорваться.
Мне часто становилось страшно. Абсолютно по любому поводу, казалось, что в любой момент, в каждую секунду может произойти что-то страшное, а если и не страшное, то неожиданное, от чего моё слабое сердце просто не выдержит и сломается окончательно. Как такая музыкальная шкатулка, работающая на одних лишь воспоминаниях, а потом в один момент музыка прост о перестаёт играть, и крохотная фигурка балерины прекращает кружиться вокруг своей оси. Она останавливается, тускнеет со временем, и потом на тебя смотрят две пустые зияющие дыры оттуда, где раньше были глаза. Полтора глаза. Мне было страшно, потому что сердце всё ещё билось и жаждало чего-то такого, от чего ему стало бы наконец тепло и легко.
Но оно умирало вместе с этой осенью. И даже тёплый человек, который был готов согреть его своим дыханием, не смог пробраться к нему через грудную клетку, и так и остался замерзать снаружи, прикованный желанием помочь. …
Я не знаю, чем закончилась та осень. Да и могла ли она вообще закончиться. Ведь у бесконечности нет ни начала, ни конца. Есть только такой маленький, едва уловимый момент, когда ты осознаёшь, что одна бесконечность только что сменила другую. И ты учишься их считать, считать секунды, часы, дни, года до точки невозвращения, до того момента, когда твоё сердце перестанет биться и, наконец, порвёт этот замкнутый круг, состоящий из дождя, ветра и опавших листьев.