представь, что война окончена, что воцарился мир.
что ты еще отражаешься в зеркале. что сорока
или дрозд, а не юнкере, щебечет на ветке "чирр".
что за окном не развалины города, а барокко
города; пинии, пальмы, магнолии, цепкий плющ,
лавр. что чугунная вязь, в чьих кружевах скучала
луна, в результате вынесла натиск мимозы, плюс
взрывы агавы. что жизнь нужно начать сначала.
люди выходят из комнат, где стулья как буква "б "
или как мягкий знак, спасают от головокруженья.
они не нужны, никому, только самим себе,
плитняку мостовой и правилам умноженья.
это - влияние статуй. вернее, их полых ниш.
то есть, если не святость, то хоть ее синоним.
представь, что все это - правда. представь, что ты говоришь
о себе, говоря о них, о лишнем, о постороннем.
жизнь начинается заново именно так - с картин
изверженья вулкана, шлюпки, попавшей в бурю.
с порожденного ими чувства, что ты один
смотришь на катастрофу. с чувства, что ты в любую
минуту готов отвернуться, увидеть диван, цветы
в желтой китайской вазе рядом с остывшим кофе.
их кричащие краски, их увядшие рты
тоже предупреждают, впрочем, о катастрофе.
каждая вещь уязвима. самая мысль, увы,
о ней легко забывается. вещи вообще холопы
мысли. отсюда их формы, взятые из головы,
их привязанность к месту, качества Пенелопы,
то есть потребность в будущем. утром кричит петух.
в новой жизни, в гостинице, ты, выходя из ванной,
кутаясь в простыню, выглядишь как пастух
четвероногой мебели, железной и деревянной.
представь, что эпос кончается идиллией. что слова -
обратное языку пламени: монологу,
пожиравшему лучших, чем ты, с жадностью, как дрова;
что в тебе оно видело мало проку,
мало тепла. поэтому ты уцелел.
поэтому ты не страдаешь слишком от равнодушья
местных помон, вертумнов, венер, церер.
поэтому на устах у тебя эта песнь пастушья.
сколько можно оправдываться. как ни скрывай тузы,
на стол ложатся вальты неизвестной масти.
представь, что чем искренней голос, тем меньше в нем слезы,
любви к чему бы то ни было, страха, страсти.
представь, что порой по радио ты ловишь старый гимн.
представь, что за каждой буквой здесь тоже плетется свита
букв, слагаясь невольно то в "бетси", то в "ибрагим",
перо выводя за пределы смысла и алфавита.
сумерки в новой жизни. цикады с их звонким "ц";
классическая перспектива, где не хватает танка
либо - сырого тумана в ее конце;
голый паркет, никогда не осязавший танго.
в новой жизни мгновенью не говорят "постой":
остановившись, оно быстро идет насмарку.
да и глянца в чертах твоих хватит уже, чтоб с той
их стороны черкнуть "привет" и приклеить марку.
белые стены комнаты делаются белей
от брошенного на них якобы для острастки
взгляда, скорей привыкшего не к ширине полей,
но в отсутствию в спектре их отрешенной краски.
многое можно простить вещи - тем паче там,
где эта вещь кончается. в конечном счете, чувство
любопытства к этим пустым местам,
к их беспредметным ландшафтам и есть искусство.
облако в новой жизни лучше, чем солнце. дождь,
будучи непрерывен - вроде самопознанья.
в свою очередь, поезд, которого ты не ждешь
на перроне в плаще, приходит без опозданья.
там, где есть горизонт, парус ему судья.
глаз предпочтет обмылок, чем тряпочку или пену.
и если кто-нибудь спросит: "кто ты?" ответь: "кто я,
я - никто", как Улисс некогда Полифему.
Иосиф Бродский